Елена Хаецкая - ОЗЕРО ТУМАНОВ

Третья фигура, как уже упоминалось, была распятием. Его устанавливали по приказанию Алена де Керморвана лет через пять после достопамятной победы над Аленом де Мезлоаном. Для того сир Ален вызвал из города искусного резчика по дереву.

Маленький сир Ив целыми днями околачивался возле мастера, и Эсперанс ходил за ним по пятам, следя, чтобы ребенок не попал резчику под руку, когда рука эта случайно сделает неловкое движение. И хоть мастер был, как уже говорилось, искуснейший, Эсперанс ему не доверял.

Мастер даже обижался.

— Что ты все высматриваешь? Зарежу я твоего маленького господина, что ли?

— Дурного я ничего не делаю, — невозмутимо отвечал Эсперанс. — За ребенком, особенно господским, требуется пригляд. Сам-то ты никого по доброй воле не зарежешь, но у тебя в руке острый нож, а мальчонка любопытный и шустрый, — кто знает, какую штуку отмочит враг рода человеческого?

— Я знаю, почему ты мне не доверяешь, — сказал мастер.

Эсперанс грозно засопел (Ив все это время прятался у него за спиной и подслушивал, потому что разговор сильно заинтересовал его).

— Ну, и почему же?

— Многие не любят меня по этой самой причине. Потому что я сперва делаю фигуру Господа Иисуса Христа, а после сам делаю отверстия в его ладонях, чтобы прибить их к кресту.

Эсперанс помолчал немного, из чего Ив заключил, что мастер в своих предположениях не ошибся, а затем вскинул голову:

— Ну так и что с того? Полагаю, так оно и есть! Что можно ожидать от такого человека, который собственноручно распинает Господа?

Тогда мастер вновь принялся за работу, продолжая в то же время беседу: видно было, что ему не раз доводилось произносить эти слова для вразумления спрашивающих.

— Хочешь знать, какие чувства я испытываю? А вот какие: я благодарен судьбе за то, что она позволила мне до самых потрохов ощущать себя величайшим грешником из всех людей! Разве все мы ежедневно не прибиваем Господа к кресту нашими согрешениями? Наши злые дела суть те же гвозди! Разве мы не делаем этого, когда воруем друг у друга, когда убиваем или, того хуже, оскверняем целомудренных женщин? Но нет, никто из вас не видит в себе убийцу Иисуса Христа, потому что все вы не понимаете, чем заняты. А я — я понимаю…

Некоторое время после этой тирады Эсперанс молча смотрел на работающего мастера. Старый солдат был очень бледен и несколько раз он делал короткое, сразу же обрываемое движение, как будто хотел подойти к резчику ближе, а затем резко повернулся и пошел прочь.

Спустя годы оказалось, что каждое из сказанных тогда слов остались в памяти Ива. Поначалу эти слова были немы и как бы затаились в ожидании того времени, когда им дозволено будет обрести смысл и звучание. И когда Ив подрос, дремавшее в его мыслях поучение мастера восстало и заговорило в полный голос.

И теперь, в часовне, Ив думал и об этом. Где сейчас резчик? Не умер ли — а если так, то не встречал ли святого Эрве?

— Куда покласть-то? — прозвучал чей-то равнодушный голос.

Ив вздрогнул и вынужден был вернуться к реальности.

Эрри, обремененный доспехами, топтался посреди часовни и требовал дальнейших распоряжений.

Ив сказал ему:

— Доспехи положи возле алтаря и к ногам Пресвятой Девы, а меч — на алтарь.

Часовня наполнилась грохотом. Ив с досадой смотрел на Эрри: тот мешал ему. Не тем, что шумел, — а тем, что был совершенно чужим, чуждым. Как было бы хорошо, если бы вместо Эрри сейчас здесь находился Эсперанс! Но тот пропал и никак не давал о себе знать. Несколько раз Ив пытался отыскать его, однако в «Ионе и Ките» ничего о нем не слыхали, и никто из окрестных жителей его не видел.

Впрочем, сир Вран делал все для того, чтобы Ив не печалился о своей утрате. И действительно бывали такие дни, когда Ив совершенно не вспоминал своего старого друга. И в последнее время такие дни выпадали все чаще.

«В конце концов, нет ничего предосудительного в том, чтобы расстаться с детскими привязанностями, — думал сир Ив, стоя посреди часовни и рассеянно наблюдая за тем, как Эрри раскладывает доспехи. — Эсперанс — часть моего детства. Вполне закономерно, что он исчез, ведь я больше не ребенок… Начиная с завтрашнего дня я стану рыцарем, а Эсперанс… Он навсегда останется простым солдатом».

Но в сокровенной глубине души — там, где за завесой мыслей явных затаились, помыслы тайные, — сир Ив знал: сейчас он лжет самому себе. И святой Эрве, хоть и смотрел на небо, лаская пальцами невидимые струны своей арфы, знал об этом. И Дева Мария с неподвижным плоским ликом — она тоже знала. На распятие Ив боялся и глянуть. Становясь рыцарем, сир Ив обязан быть безупречным, а он только что солгал — сам себе, в мыслях своих, то есть, наиболее глубинным и отвратительным образом.

— Ну так что, я пойду? — донесся опять голос Эрри. Ненужного, неинтересного Эрри.

Сир Ив махнул ему, и Эрри исчез.

Наконец-то Ив остался один. Дверь в часовню затворили. Свет в узких высоких окнах начал постепенно угасать. Надвигалась бессонная ночь — та единственная ночь в жизни знатного юноши, которая изменит всю его судьбу.

Ив опустился на колени и постоял так, прислушиваясь, но никаких перемен, ни в себе, ни в окружающем мире он не ощутил. Тогда он встал, прошелся немного взад-вперед, потрогал доспехи и помечтал над ними.

И тут он услышал тихий шорох.

Ив резко повернулся на звук. Он не знал, что ожидал увидеть, мышь или, быть может, змею: в любом животном он усмотрел бы пророчество касательно своей будущей рыцарской участи. Но то, что предстало ему, оказалось совершенно неожиданным.

Возле алтаря, подобрав под себя ноги, сидела на полу молодая женщина.

Ив ощутил резкий толчок крови: сперва вся она отхлынула от его лица, а затем, напротив, прилила к щекам, и юноша густо покраснел. Вероятно, в темноте этого не было заметно: часовню озарял лишь тусклый, угасающий свет, пробирающийся внутрь через верхнее окно, — нижние были уже совершенно темны — да две масляные лампы, горевшие справа и слева на стенах.

Женщина удивленно смотрела на Ива снизу вверх. У нее было узкое лицо с остреньким подбородком. Черные брови ломались посередине, точно две тонкие палочки. Длинный нос придавал ей сходство с птицей, а глаза немного косили.

Ив рассматривал ее в упор, не боясь показаться невежливым, потому что в первые несколько мгновений принял ее за плод собственного воображения, а к видениям подобного рода неприложимы понятия «вежливость» или «невежливость».

Затем она пошевелилась, и он понял, что ошибся: женщина существует на самом деле.

И еще он понял, кого она ему напоминает. Имелось в ее внешности некое сходство с некрасивой Мархерид. Той самой, что была с ним возле развалин замка Рюстефан.