Карина Демина - Хельмова дюжина красавиц. Ненаследный князь

— Если ты опять напялишь серое, я разревусь, — пригрозила Аленка и тоненько всхлипнула, наглядно демонстрируя, что угрозу свою воплотит в жизнь без колебаний. — У меня, между прочим, личная трагедия… глубокая…

…ее трагедия, сложенная вчетверо, пряталась в ридикюле.

Третий номер, к слову…

Первый был отправлен в камин, немедленно по прочтении, второй с пристрастием разодран на клочки… а клочки нашли упокоение в том же камине…

…Аленка же заявила, что мерзкой статье не верит, что все писаное есть клевета и наговор, а потому светлый образ Себастьяна в сердце ее не поблек.

Но осадочек на душе остался.

И для борьбы с этим самым осадочком Аленке требуется купить платье… а лучше два… или дюжину…

— Шантажистка, — буркнула Евдокия и отвернулась, чтобы не видеть, как по Аленкиной щеке ползет слеза…

Переодеваться не стала.

В конце концов, какая разница, серое на ней платье или синее?

…кто-нибудь, упомянутый Аленкою, ждал у лавки, делая вид, что просто прохаживается. От дверей до фонарного столба и обратно. Сей променад он совершал, должно быть, давно, оттого и городовой, на углу замерший, поглядывал на офицера с откровенною усмешкой.

— Какая удивительная встреча! — неестественно бодрым голосом воскликнул Лихослав.

— Да уж, — Евдокия дернула себя за косу. — Просто невероятнейшее совпадение!

— Именно.

Аленка захихикала.

— Безумно рад вас видеть, панночка Алена, — Лихослав протянул букет серо-золотых ирисов, которые Аленка приняла с жеманной неестественной улыбкой и, сунув букет Евдокии в руки, велела. — Неси. А, пан Лихослав, откуда вы узнали, что я ирисы люблю? Впрочем, не только ирисы, мне еще и розы очень нравятся, особенно белые… белые розы на языке цветов означают невинность… вы знали?

Евдокия сунула букет в подмышку.

Нет, ей не тяжело цветочки поднести, но прежде Аленка подобных вывертов себе не позволяла, а тут… с чего вдруг? Сестрица, обернувшись, подмигнула.

О нет!

Ирженна милосердная, избавь Евдокию от очередного гениального Аленкиного плана по обустройству Евдокииной личной жизни! Она и от прошлого-то раза не отошла еще… Евдокия обернулась на Лютика, который застыл над вчерашнею газетой. И выражение лица его было таким, что Евдокия за отчима испугалась.

— Что-то случилось? — она забрала у него черный портфель, и альбом, и газету, которую Лютик рассеянно комкал.

— Нет, милая… и да, кажется, — он улыбнулся неловкою своей рассеянной улыбкой, говорящей, что некие события имели место, однако сам Лютик еще не решил, как к ним относиться. И потому перевел он беседу в иное русло. — Тебе подарили цветы?

— Не мне. Аленка велела нести…

— Что?

— У нее новый план, кажется…

…будет строить из себя избалованную наследницу, изводя дражайшего жениха капризами… чтоб как в романе, предпочел богатой бедную и скромную…

— А у тебя?

— А у меня плана нет. Наверное, — вздохнув, вынуждена была признаться Евдокия. Одно дело дать слово матушке, а совсем другое — это слово сдержать. В Краковеле столичная поездка виделась способом отсрочить ненавистное замужество. Но вот он, Познаньск, во всей своей красоте. Мощеные улицы, пузатые особнячки в завитушках лепнины, лавки и целые торговые дома, поразившие Евдокию, что задумкой, что ценами… оно естественно, ежели ставку делать на оптовую торговлю, то и цены можно сделать ниже…

— Ну не гожусь я для семейной жизни, — сказала Евдокия, выдернув синий лепесток.

— Или тебе так хочется думать.

Лютик шел неспешно, но взгляда с Аленки не спускал. Она же, повиснув на руке Лихослава, что-то рассказывала чрезвычайно бодрым голоском.

Щебетала.

Щебетать она научилась профессионально, и Евдокия про себя несчастного офицера пожалела, потому как ни один человек не в состоянии был выдержать Аленкино щебетание дольше четверти часа.

— Не хочется, но…

Она пожала плечами. И несчастный букет едва не выпал. Со стороны и вправду Евдокия похожа на компаньонку, и не следовало надеяться, что платье изменит впечатление.

Да, красивое…

Да, дорогое…

Но и компаньонкам порой перепадают подарки от хозяев…

…а вот замуж их берут исключительно в любовных романах.

— Евдокия, — Лютик всегда обращался к ней полным именем, и Евдокия была премного признательна ему за эту малость. — Мне кажется, что ты просто боишься.

Хотелось с негодованием опровергнуть сие предположение, но врать себе Евдокия не привыкла.

Боится.

— И скажи еще, что у меня причин для страха нет, — пробормотала она, щипая косу.

— Есть, — Лютик букет отобрал. И портфель тоже. — Но не стоит позволять страху отравлять себе жизнь. Да, тот… человек повел себя непорядочно. Однако это ведь не значит, что все остальные люди ему подобны. Ты боишься жить, Евдокия. А ваша жизнь… слишком мимолетна, чтобы терять время.

— Ты любишь маму?

Должно быть, Познаньск так странно действовал на Евдокию.

Открытыми дверями кофеен и сладкими их ароматами, плетенными креслами, которые выставляли прямо на улицу, и белыми матерчатыми зонтиками. Медными флюгерами, что лоснились в солнечном свете… зеленью каштанов, разноцветными тяжелыми их свечами.

Голубями ленивыми.

Теплом. Летом близким, но пока еще лишенным обычной июльской духоты. И город спешил жить… а Евдокия чувствовала себя в нем лишней.

— Да, — просто ответил Лютик.

— Почему?

— В каком смысле?

Впереди маячил Лихослав, синяя его спина, до отвращения прямая и широкая, идеального кроя, можно сказать… и ноги, обтянутые узкими форменными штанами хороши… нет, Евдокия не глазела, она… ладно, глазела.

Имеет право, на правах будущей родственницы.

И вообще, в ее-то почтенном возрасте пора о стеснении забыть.

— Вы слишком разные, — Евдокия все же заставила себя взгляд отвести, убедив, что внимания ее Лихославовы ноги не стоят. — Ты такой… извини, конечно, но ты такой эльф, что… просто невозможно. А она… она ведь…

— Человек, — подсказал с улыбкой Лютик.

— И человек тоже, но… знаешь, когда на вас смотрят, то… не знаю, как объяснить. Я маму люблю, но порой она бывает несколько…

— Экспрессивна.

— И это тоже, но… проклятье…

— Не ругайся.

— Я не ругаюсь, я громко думаю.

Лютик взмахом руки подозвал разносчика и, выбрав пирожное — тончайшую кружевную почти трубочку, до краев наполненную пеной взбитых с орехами сливок — протянул Евдокии.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Да, мы получили разное воспитание. Выходим из разных социальных слоев, не говоря уже о расах, что само по себе предполагает культурную пропасть. И пожалуй, в теории наш брак изначально обречен. Но видишь ли, милая, теория и практика — не одно и то же.