Охотники за книгами Сезон 1 - Коллектив авторов

Он поморщился, но глаз не отвел. Она подумала, как бы сама поступила на его месте.

— Сколько бы это ни потребовало времени, — сказал он, — мы не отступимся.

Она бросилась бежать.

Четверо военных, стоявших между нею и дверью, оказались не готовы. Они, видимо, ждали, что она попытается удрать раньше, а потом успокоились, видя ее смятение. Когда она перескочила через стол и стукнула самого рослого по горлу, остальные — так ей казалось — двигались будто в замедленной съемке.

Она врезала второму по лицу, прежде чем он успел заслониться рукой. Никогда еще она не двигалась так стремительно, никогда не ощущала такой силы. Она ударила его ногой в колено. Сзади ее обхватили руки, начали сжиматься, но она вывернулась и заехала локтем между ног тому, кто пытался ее удержать.

Комната заполнилась нестерпимо ярким светом: пламя свечи выросло на полметра и пылало ослепительно — воск так и катился каплями. Медленно, точно планета, совершающая свой оборот, Уцзин поднял газету. Прыгнуть на него она не успела — он загасил свечу.

Теперь ей не хватало сил даже пошевелить руками. Не хватало ярости двинуть ногой. Она застыла, будто фигура на диораме. Мир постепенно начал выцветать — от краев к центру. Уцзин воздел руку. Военные подняли ее точно статую. Распрямили ее руки и ноги. Бержно положили на солому. У одного изо рта и из сломанного ею носа струилась кровь.

— Прости меня, — произнес Уцзин.

Она попыталась открыть глаза, но он закрыл их. Она услышала, как на ящик опустили крышку, как стукнул молоток, — и время превратилось в долгое ничто.

4

Рим. Теперь.

Римская ночь никогда не бывает тихой и совсем уж черной, но тени все же имеются. В 21:30 на входе в монастырь Святой Екатерины сменилась охрана. Заступившая на дежурство начала смену с обхода сада с фонариком, потом выпустила собак, забралась в сторожку и погрузилась в чтение женского романа, достаточно тонкого, чтобы в случае проверки спрятать его под газету.

Две немецкие овчарки бродили между виноградными лозами и розовыми кустами. Более крупная с достоинством пописала на лужайке.

Через ограду перелетела черная ракета, приземлилась со стуком и больше не шевелилась. Собака покрупнее подошла полюбопытствовать. Не важно, что там, но пахнет вкусно. Да и вообще вкусно — упруго, приятная текстура, с жирком. Подошла та, что поменьше. Первая псина заворчала — но не так злобно, как ей самой бы хотелось. Ей вообще не хотелось почти ничего, кроме как поспать.

Ее напарница успела дожевать бифштекс и только потом заметила, что коллега отдыхает. Думать она не привыкла, особенно если речь шла о бифштексе. Прикончив его, она в течение часа уж точно ни о чем больше не думала.

Пока собаки дремали, одетая в серое фигура в три приема вскарабкалась на ограду, спрыгнула, приземлилась, спружинив, на траву и рванула к задним дверям монастыря. Скорчилась за кустом, а когда через несколько минут распрямилась вновь, на ней были черная ряса и слегка помятый плат.

Сэл подумала: одно из преимуществ работы в Ватикане — то, с какой легкостью можно стибрить монашеское облачение. Нащупала отмычку в кармане, но потом решила сперва подергать дверь. Оказалось — не заперто.

Внутри монастырь ничем не отличался от любого другого здания: узкие коридоры, желтые стены, сводчатый потолок из кирпича. Сэл зашагала по коридору размеренным, но стремительным шагом — и вот оказалась у лестницы.

Ей никто не встретился ни на первом этаже, ни на втором. Может, у них тут комендантский час? Или ей сейчас положено где-то молиться? А камеры тут не стоят? Впрочем, в гостиной на третьем этаже обнаружились четыре престарелых монахини: они негромко переговаривались по-итальянски и потягивали вино. Поднимаясь, Сэл услышала смех одной из старушек.

На четвертом этаже тоже оказалось пусто, даже в коридоре лампы горели вполсилы. Сэл ступала неслышно, отсчитывая номера келий: 416, 417. За спиной у нее открылась дверь, закрылась снова.

Сэл заставляла свое сердце биться. Не в ее вкусе было вламываться в чужие дома. В профессиональной жизни она чаще оказывалась на противоположной стороне.

Потянула за ручку двери в келью Грейс.

Понятное дело, заперто.

Значит, отмычки все-таки пригодятся. Если ее увидят стоящей на коленях под дверью Грейс с отмычкой в руке, дело ее труба. Но сюда же она добралась. Уже нарушила уединение Грейс, не говоря уж о доброй дюжине законов — и что, уходить с пустыми руками?

«Невозвратные издержки» — так назвал бы это Перри. Но если уж пошел на издержки, лучше вернуть хотя бы часть потраченного.

Сэл встала на колени. Вскрывать замки она тоже научилась у Перри. Он практиковался на заднем дворе, просил ее засекать время. Ей никогда не предлагал попробовать, ему даже в голову не приходило вызвать ее на состязание — и, разумеется, она прекрасно все усвоила. Обставляла его в половине случаев, когда наловчилась — после этого он просто перестал с ней тягаться. А она стала совершенствоваться дальше.

Щелк.

Сэл обернула руку мантией, открыла дверь, шагнула внутрь.

Где-то еще. Тогда.

Нос, рот, горло и легкие Чэнь Цзюань заполнил душный тягучий сырой воздух. Она вдохнула пыль, закашлялась, дернулась. Лбом ударилась о доску. На нее давили темнота и солома. Она лежала во мраке, одна. Пошевелиться не могла. Вскрикнула. Получился не то хрип, не то рев — ничего похожего на человеческий голос.

Поблизости раздалось проклятие.

В голове у нее роились кошмары, плескались огромные омуты времени, заполненные чем-то унизительным: зубы, разодранная кожа, и пламя — одно отражение, потом еще и еще. Она снова вскрикнула тем же неверным голосом.

Мужчина откликнулся — по крайней мере, просто заговорил — за пределами тьмы, составлявшей весь мир Чэнь Цзюань. Значит, за пределами что-то было. Она не в могиле. Не в западне. Ей стало жарко, жарко до смерти, воздух давил так тяжело — не вздохнуть. А вздохнув, она ощутила запах соломы, плесени, гнили.

Но за пределами что-то было. Там ждал этот человек. Ее тюремщик. Приспешник Уцзина. Уцзин ведь навещал ее во тьме — или нет? Или ей только привиделось? Уцзин, чей голос и чье прикосновение к ее векам проросли во все ее сны.

Она ударила лбом о крышку.

На лицо посыпались пыль и щепки. Из носа потекла кровь.

В таком тесном пространстве толком не замахнешься. Зато сила тяжести поведала ей о многом: она лежит в длинном ящике, с наклоном назад. Слишком тесно — сильно не ударить. Зато можно поднять руки над головой — даже от такого небольшого движения рубаха порвалась — но она смогла прижать к крышке обе ладони.

Втягивать воздух в такой жаре было больно. Она чувствовала, что как бы плывет внутри себя самой. И все же надавила. Заворчала. Заревела — звук вышел с дребезгом. Вспомнила Уцзина, то небрежное движение, которым он погасил ее свечу.

Она пробудилась снова — значит, кто-то снял заклятие, то есть зажег свечу. Если бы они знали, что она такое, сразу задули бы пламя. Выходит, не знают. Какой из этого вывод? Может, они японцы? Поезд перехватили, ценнейшая коллекция Бюро попала в чужие руки? Коллекция Уцзина, в которой она — главный экспонат? Чертова девица в чертовом ящике?

Больше ни за что. Никогда.

Она надавила.

Под кожей полыхнуло пламя — этакое прикосновение призрака. Это чувство она запомнила еще в момент предательства.

Пусть свеча горит. Пусть горит и моя неволя.

Гвозди хрустели. Подгнившая древесина поддавалась. И мерцал свет, которого она не видела… Как давно?

Этого она не знала и знать не хотела. Босая вышла из ящика. Вся в пыли. С нее свисали полуистлевшие лохмотья.

Она стояла на горячем металлическом полу, усыпанном щепой. Комната оказалась не комнатой, а длинным контейнером из гофрированного железа, высотой под три метра и столько же длиной, повсюду — рухлядь и ящики. Свет проникал через зазубренное отверстие в крыше, столбами пронзая пыльный воздух. Над головой она увидела зелень, как в мастерской резчика по нефриту, и даже более того: яркую, изумрудную, пастельную; зелень столь насыщенного оттенка, что она отливала синевой; зелень острую, точно лезвие, и легкую, как перышко; зелень, которая тяжелым молотом била по глазам. А за всем этим сияло солнце.