Вера Огнева - Дети вечного марта. Книга 1
Эд коротко взвыл, потом охнул. Значит, и он миновал барьер. Шак начал притормаживать, а когда остановился, выяснилось, что вокруг уже совсем в другой лес. И куда они провалились на этот раз, он не представлял.
Интересно, Солька плачет, потому что идет дождь, или дождь идет, потому что Солька плачет?
Шак сидел, опершись спиной о задок своей телеги. Справа у бортика примостился собака. Под облучком — дриада. У девушки распух нос. По щекам непрерывно катились слезы. У Эда тоже слезились глаза. Апостол и сам время то времени высовывал голову из-под полога, чтобы вдохнуть свежего воздуха.
Снаружи замер под, лившим со вчерашнего дня тихим дождем, чужой лес. Ветра не было. И капель не было. Были тонкие, сплошные невесомые потоки — ниточки воды, свисающие из, похожей на серое ватное одеяло, тучи. Изредка вздрагивали травинки. У банана чуть шевелились края листьев. Казалось, он играет на струнах дождя осторожными невидимыми пальчиками. Над повозкой, почти касаясь тента, висела гроздь лохматых коричневых плодов. В траве крупными красными каплями светились огромные ягоды земляники. Рядом надменно распушилась нарядная голубая ель. А за ней — густо оперившаяся розовыми цветами, азалия.
В повозке под тентом стояла даже не вонь, стоял невыносимый смрад. Уже несколько часов, как у Цыпы начались преждевременные роды.
Прежде в таких случаях они ставили беременной курице отдельный шалаш и по очереди к ней туда наведывались. Вернее, по очереди выскакивали, подышать. Ибо вонь была всегда.
Бедная курица расплачивалась за свои предсказания не только муками тела. Запах пропитывал все кругом. Потом еще несколько дней приходилось стирать и проветривать собственную одежду. Цыпину выбрасывали. Шалаш сжигали. Отъезжали на приличное расстояние, ждали еще дня три, пока протухнет новорожденный, точнее — мертворожденный, болтун, и только тогда пускались в путь.
В местах, куда их занесло на этот раз, не-то что шалашик соорудить, просто выйти из повозки, было страшно. Невероятное зеленое буйство вокруг телеги кишело жизнью. Пауки величиной с кролика и термиты — с голубя делили пространство между деревьями с огромными золотистыми муравьями. Каждый вид жил своей отдельной жизнью. Тут всем хватало и воды и пищи. По поляне прыгали гигантские, похожие на сковородки лягушки. Даже оживившаяся поначалу Солька смирно сидела в телеге, опасаясь спускаться в ослепительно зеленую густую траву, в дебрях которой кто-то непрерывно шуршал. Но время от времени дриада вскидывалась и начинала перебирать складки слабо натянутого полога в поисках выхода.
— Опять? — спрашивал Эд. Солька встряхивала лохматой от цветов головой, прислушивалась… и оставалась на месте.
— То позовет, то молчит.
— Тебе мерещится.
— Нет, Эдди. Ты мне не веришь?
— Верю, маленькая. Только ни я, ни Апостол ничего не слышим. Кто тебя зовет? Мужчина? Женщина?
— Дерево…
Складка тента над бортиком зашевелилась. Кто-то с той стороны осторожно трогал парусину, пытаясь найти щель. Гость не стучался, не дергал: потрогает, перестанет. Никакой агрессии, скорее, любопытство. Шак осторожно приподнял край тента. С той стороны в повозку перегнулась блестящая плоская голова на гибкой шее. Бедная Цыпа как раз задремала. Хорошо, хоть не видела. Остальные замерли, боясь сморгнуть.
Покрытая мелкими яркими шашечками, змея еще немного всунулась в сумрачное пространство кибитки и замерла. Круглые фиолетовые глаза по очереди оглядели каждого. Сквозь плотно сдвинутые, покрытые желтенькими чешуйками, челюсти, время от времени высовывался раздвоенный язык. Змея качнула головой вбок, потом — в другой, еще раз попробовала языком воздух и, как забралась, так же вежливо, ускользнула в дождь.
— Ты куда нас завез?! — Собаку трясло. — К своим старым друзьям?!
— Чур, меня! Нет. Не похоже.
У Шака, у самого, взмокли ладони, и противно покалывало ступни ног. Белая как мел, Фасолька привалилась к облучку. Слезы залили все лицо, будто дождь шел внутри кибитки, а не снаружи. Проснулась Цыпа. Апостол поправил голову девушки у себя на коленях.
— Ты как?
— Больно. Ой! У-у-у! Бо-ольно!
— Потерпи, уже немного осталось.
Шак говорил то же что и всегда. Со стороны казалось, еще немного и огромное, гладкое кожистое яйцо выскользнет из узкого Цыпиного тела. Но оно только колыхало живот, каждый раз останавливаясь у самого выхода. Цыпа кричала и корчилась. Шак вытирал ей пот со лба и тихо баюкал до следующей схватки. Скоро родильные судороги станут короче и мощнее. И тогда надо будет все же нести мученицу из телеги. Разродись она тут, повозку и скарб придется бросить. Едкой вони не вывести ничем и никогда.
Собака перегнулся через бортик со своей стороны. Его вырвало.
— Уходи, Эд, — попросила Цыпа. — Зачем тебе мучиться?
— Все нормально, девочка.
— Ты меня хоть немножко любишь? — Цыпа судорожно сглотнула и сморщилась.
— Я люблю тебя. — Эд взял холодную мокрую руку девушки и прижался к ней губами. — Прости меня.
— Это ты меня прости. Я так хотела, чтобы в тот вечер со мной пошел он. А он сидел и боялся, что его заставят.
— А потом жалел, — зло бросила Солька. — Точно, точно. Я видела. Еще как жалел!
— Ты меня обманываешь, — всхлипнула Цыпа.
— Еще чего! — Солька завозилась, встала на колени, откинула край сырой Цыпиной юбки. — Нашла о чем сейчас думать. Ты почему не сказала, что у тебя ноги замерзли? Вон пальчики совсем ледяные.
— Я ничего не чувствую.
— Сейчас носочки наденем.
Солька достала из короба длинные, вязанные носки, обтерла ступни подруги сухой тряпкой.
— Давай, давай. Вот так. Теперь вторую ножку. Еще и пледом укроем.
— Не надо, — слабо воспротивилась роженица. — Потом выбрасывать придется. Провоняет.
— Ну и что? Выбросим! Но мерзнуть ты не будешь. Выбросим, Шак?
— Какого… ты меня спрашиваешь? Делай, что нужно.
— Почему он нас бросил? — курица в упор смотрела на Эда. — Скажи, никто из вас его не обидел?
— С ума сошла? Цыпа, тебе сейчас в голову лезет всякая ерунда. Успокойся.
Пора было выносить ее из повозки. Но ведь даже на землю не положишь. Кругом вода и всякая живая дрянь. Шак не простит себе, если Цыпа заболеет. Ее нельзя класть на сырое. И так вон ноги замерзли. И посадить не на что. Фасолька вовремя вспомнила о пледе. Если ничего больше не придумают, Шак унесет девушку под ель, накроет ее и себя плащом, подстелит сухое одеяло… оно тут же намокнет. Да что же делать-то?!
А ничего! Решил он вдруг. Пусть тут рожает. Повозку они потом сожгут. Поедут дальше все в одной. Кота у них теперь нет — поместятся.
— Шак, почему он остался?
Глаза Цыпы лихорадочно блестели. Ее знобило. Солька выше натянула одеяло. Эд скрючился у бортика.
— Это из-за меня? — личико опять сморщилось. Из уголков глаз дорожками побежали слезы.
— Нет, девочка. Ты тут не причем.
— Но он же не любит эту рыжую клушу!
— Она не клуша. Она медведица.
— Ой! У-у-у! Больно!
Живот выпятился, будто яйцо встало торчком. Цыпа заметалась. Шак прижал ее голову и начал гладить по волосам. Под пологом прошла новая волна смрада. А как только Цыпа немного успокоилась, охнул собака. Его опять вывернуло. Когда, по пояс высунувшийся из-под тента Эд, вернулся на место, Шак спросил его, ломая трагичность момента:
— Там никто больше в гости не просится?
— Заткнись, или я тебе оторву твои знаменитые уши.
— Глянь, Солька.
— Смотрю. Эд, как Эд. Только зеленый.
— Наружу глянь. Как там лошади? Эдди, может, сгоняешь проверить?
Их надо было чем-то занять. Отсутствие Саньки вдруг больно сказалось на всех. И не в том дело, что в очередной раз накрылся Веселый Поход. Им его не хватало. Его отсутствие вдруг ощутилось как потеря руки или ноги. Как увечье.
— Ну, что, будем готовиться? — предложил Шак…
— Давай я тебе помогу, — откликнулся Дайрен. — Отойдем к деревьям. Ты подержишь Цыпу, а я над вами накидку.
— Да брось, ты! Забыл?
Ему однажды уже приходилось помогать Цыпе, но в самый момент родов Эд потерял от удушья сознание. Солька особыми обонятельными пристрастиями не отличалась. Шак мог вытерпеть любой смрад. Но собака-то в отличии от них имел гораздо более тонкое чутье. Он, пожалуй, мог и с ума сойти. Будет ведь стоять, пока не свалится. А не свалится, потому что нельзя. Так и свихнется.
— Знаешь, — вдруг тихо и отрешенно проговорила Цыпа, — Я когда в последний раз… в то утро. Я видела огонь. Шак спросил про дорогу. Она была совсем рядом. Так просто… Я увидела и сказала где. А огонь был кругом. Далеко, как будто, мы находились в центре горящего круга. Но далеко. Я только один раз в жизни заглядывала в свое будущее. Еще в детстве. Мне тогда было очень плохо. Меня не любили. Я была среди моих братьев и сестер чужой… не важно. Я разозлилась и посмотрела, что с ними будет. Что бы узнать и рассказать. Мне казалось, если они обнаружат, что я вижу будущее, они меня полюбят. Глупо, правда? Любят вед просто так. Ни за что. Я тогда увидела огонь. И больше никогда, слышишь, Шак, никогда не заглядывала. Это так страшно. Не надо знать будущего… в то утро, я не старалась. Оно само…
