Марина Дяченко - Привратник

Руал шагнул в сторону, и тут же огромное лезвие исполинской секиры обрушилось сверху, из бархатного небытия, обрушилось и вонзилось в доски. Он отшатнулся; лезвие подрагивало, отражая свет мутными, запятнанными черным боками.

ЭТОТ МИР ПОЛОН ПАЛАЧЕЙ. ВСЕ ПАЛАЧИ ИЩУТ ТВОЕЙ ШЕИ, МАРРАН.

Руал, стиснув зубы, ринулся в темноту гигантских портьер.

Под ногами его распахивались квадратные дыры, он едва успевал шарахнуться, и, отшатываясь, видел на дне их чудовищные зубчатые механизмы, подрагивающие, словно живые. Петли кружевных гирлянд захлёстывали его, сбивали с ног. Задыхаясь, он вырвался из душного тряпичного плена — и снова оказался там же, на дощатом голом пятачке, на краю бездны.

МАРРАН, ТЫ НЕ ПОНЯЛ. ОНИ УБЬЮТ ТЕБЯ, МАРРАН. ТАКИЕ, КАК ТЫ, РОДЯТСЯ РАЗ В ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ.

Он потёр подбородок, где была ссадина от удара о расписную, как барабан, колоду.

ТЫ ОДИН МОЖЕШЬ ДАТЬ ПЛОТИНУ МУТНОМУ ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ ПОТОКУ. ТЕБЕ ДАНО ОБУЗДАТЬ ЭТО ПОЛОВОДЬЕ НЕЧИСТОТ, ПЯТНАЮЩЕЕ ЗЕМЛЮ. И ТЫ СДАШЬСЯ?

Я сроду не сдавался. Я Ильмарранен.

ТЫ НЕ СДАВАЛСЯ. НО ОНИ — ОНИ СДАДУТ ТЕБЯ ПАЛАЧАМ.

Уродливый круглый предмет, подпрыгнув, выкатился из темноты. У Руала волосы встали дыбом — это была голова, человеческая голова с ещё живущими, безумно выпученными, моргающими глазами, со сжимающимися, трепещущими артериями, из которых хлестала, пенясь, густая кровь.

Голова замерла, наконец, глаза последний раз дёрнулись и остановились. И в этом страдальческом, мёртвом, изуродованном лице Руал узнал — себя.

ЭТО ТЕБЕ УГОТОВАНО, МАРРАН. ТЫ СНЯТ С ПЛАХИ, ЧТОБЫ ОТКРЫТЬ ДВЕРЬ. СТОЯ НА ПОРОГЕ СОКРОВИЩНИЦЫ, НЕ ВРЕМЯ ПЛАКАТЬ О ТРЯПИЧНОЙ КУКЛЕ. ИДИ. СУДЬБА. ВЛАСТЬ. МОГУЩЕСТВО. МЕСТЬ. ЧТО ХОЧЕШЬ.

Он с трудом оторвал взгляд от страшной головы.

А что я хочу? Что значит — власть, по-твоему?

ТЫ СПРАШИВАЕШЬ? ТЫ, КОТОРЫЙ БЫЛ ЛАВОЙ?

Качнулся пол под ногами.

Все вулканы мира извергали его. Он нёсся по немыслимым, колоссальным пространствам, сжигая или щадя.

Все тучи гремели им, как громом. Потоками дождя он топил или спасал.

Он был тайфуном в море, он был самумом в пустыне, он был всеми ураганами на свете. Он вырывал из земли вековые деревья и сотрясал, играя, горы, тоже бывшие им.

Он был каждым строгим учителем в каждой сельской школе, учителем с пучком розог и длинной деревянной линейкой.

Он был чумой, и имя его вселяло ужас. Из тысячи жертв одну, на выбор, он щадил.

Все трясины на поверхности земли, смертоносные омуты и водовороты, затягивающие непослушных и ленивых детей.

Помыслы смертных, понятные ему, как детский стишок, вызывали улыбку. Их борьба с каждодневным умиранием достойны были снисходительного вздоха.

Всеведение. Всемогущество. И вдруг — костёр среди чиста поля.

У костра…

Вспыхнуло лицо, сердце забилось, как пойманный зверёныш.

Спутанные тёмные волосы, обнажённые плечи, несмело протянутые к нему руки…

Ящерица!

Небо, что со мной?!

Все вулканы мира извергали их, слившихся в одном потоке лавы.

В грохоте молний они одним дождём падали на землю.

Следуя их прихотям, чередовались приливы и отливы.

Два вихря свивались кольцами, сносили крыши и сотрясали горы, которые…

Как мячиком, они перебрасывались солнцем — рассвет, закат…

Ящерица, это я, Марран, ты слышишь?!

Тихая река. Две форели в лунном свете.

Огонь в печурке. Спят, посапывая, их дети. Прерывистое дыхание на его лице, влажная тёплая кожа, подступающие сладкие судороги. Он — нежность до кончиков волос, она — сплошная, всеобнимающая нежность…

КОРОЛЬ И КОРОЛЕВА НА ОДНОМ ТРОНЕ. ВЛАСТЕЛИН И ВЛАСТИТЕЛЬНИЦА. ТЫ ХОЧЕШЬ ЭТОГО, МАРРАН?

Но у неё ребёнок… Как же можно…

Пауза.

МАРРАН, ТЫ В СВОЁМ УМЕ? ТЫ ПОНИМАЕШЬ, О ЧЁМ ИДЁТ РЕЧЬ?

Не понимаю. А ЧТО ты хочешь сделать с этим миром? Он не нравится тебе. Мне тоже не очень нравится. Что же, сжечь, вытравить? Как ты с ним поступишь?

ТЫ ПОСТУПИШЬ. ЭТО БУДЕТ ТВОЙ ПОСТУПОК, МАРРАН.

Хорошо. Как я с ним поступлю?

А КАК ПОСТУПАЕТ САДОВНИК С ДИКИМ, ЗАБРОШЕННЫМ САДОМ? ТЕБЕ ПОНАДОБЯТСЯ И НОЖ, И ТОПОР. МНОЖЕСТВО ВЕТОК БУДЕТ ОТСЕЧЕНО, НО САД ВОЗРОДИТСЯ И САДОВНИК БУДЕТ ДОВОЛЕН.

Он медлил.

Чему же расти в этом… возрождённом саду?

РЕШАЕТ САДОВНИК. САДОВНИК МУДР И СПРАВЕДЛИВ.

Решает садовник… Но разве можно исправить неисправимое?

НОВОЕ ПОДНИМАЕТСЯ НА ПЕПЕЛИЩЕ. ИЗ ХАОСА РОДЯТСЯ ПОРЯДОК И ГАРМОНИЯ. СДЕЛАЙ ЭТО, МАРРАН.

На пепелище?

Как пересохли губы, как кружится голова.

Да. Я согласен. Говори, что делать.

Бездна отозвалась шорохом, похожим на отдалённые аплодисменты.

В скорбном молчании мы вернулись в заколоченный Лартов дом.

Дом ждал хозяина; казалось, мы покинули его вчера, и только в прихожей, там, где я обычно подстригал шерсть на ковре, высилась буйная поросль.

Ларт покосился на место, где раньше стояла уродливая вешалка, и бросил мне со вздохом:

— Вино. Обед. Всё прочее.

И, кивком приглашая за собой Орвина, поднялся наверх, в свой кабинет.

Я не знал, за что раньше хвататься. Раскрывая все шторы и окна на своём пути, я ринулся в кухню.

Дом оживал — вздыхали камины, поднимая метель старого, давно остывшего пепла; разными голосами поскрипывали под ногами половицы — по-моему, они неумело пытались воспроизвести любимую Лартом мелодию. Сами собой вспыхивали огарки свечей, хотя на дворе стоял светлый солнечный день. Люстры смотрели мне вслед, выпучив хрустальные подвески.

Огромная кухонная печь разевала заслонку, как птенец разевает жёлтый клюв — требовала дров и растопки. Дрова, лежавшие тут же, пытались оттеснить друг друга и первыми попасть мне в руки. Пока я бегал в погреб, вертлявые щипцы успели ощипать, а печка осмолить специально для этого погибшую курицу.

Работа спорилась; я прикрикнул на таракана, выставившего усы из широкой щели в полу, и поспешил в гостиную — накрывать.

Вышло так, что я первым на него наткнулся.

Он сидел в Лартовом кресле во главе огромного стола и мрачно изучал галерею фамильных портретов. При виде меня он удивился так, будто перед ним встал с блюда жареный поросёнок с листиком хрена в зубах. Я присел.

— Мна, — пробормотал он. — Весьма в манере господина Легиара — заставлять себя ждать.

— Здравствуй, Бальтазарр, — сказали у меня за спиной.

Ларт подошёл и бросил на стол перчатки так, будто происходило нечто совсем привычное и обыденное.

Бальтазарр Эст встал — огромный стол качнулся. Его узкий рот искривился так, что кончики губ грозили сойтись на подбородке.