Лев Вершинин - Последняя партия

Но когда прямо в глаза посмотрела Ильда, холодный комок оборвался где-то ниже сердца, упал и разбился, растекшись по телу противной волной слабости.

— Дан, ты слышишь меня, Дан?

Голос был тихим, монотонным, и глаза тоже, чужие, незнакомые, словно остановившиеся. Но все равно, это была Ильда, Ильдита, любимушка, родненький звереныш, это был нежданный подарок судьбы, ведь Дан уже смирился, что никогда не увидит ее.

— Дан, остановись. Ты неправильно поступаешь, Дан…

Нет, не было в ее голосе ничего живого.

— Властям все известно, Дан. Они готовы простить тебя, если ты выйдешь, они объявили амнистию, я прошу тебя…

Так. Все известно. Значит, сопляк подох не сразу. Жаль. Они знают, что я провожал Команданте, вот в чем штука; откуда им знать, что мы расстались на выходе? А ты, маленькая, поверила им, ты думаешь, червям нужен я? Черта с два, они продали буржуям родину, завтра америкашки станут гулять по Тхэдонгану, а весь мир сделает вид, что так и надо. Разве ты хочешь, ежик, чтобы маленький вырос рабом и чистил сапоги оккупантам?

— Дан, отзовись, я верю, ты жив, Дан, выйди, сдайся, Дан, тебе ничего не бу…

Пуля ударила Ильду в лоб, чуть выше переносицы, точно по родинке, которую так любил целовать Дан, уходя на службу. По лицу больно хлестнуло стеклянным крошевом. Автомат глухо ударялся о линолеум.

Вот так, значит? Л-ладно, твари.

Рубаха опять взмокла, липла к коже. Дан содрал ее и швырнул в угол. К черту. Теперь все равно. Если они так, то о чем говорить? Я не Ильда…

Он посмотрел на портреты. Что ж делать-то, Отцы? Не знаю я, что делать, вот ведь какая штука. Они сломали Ильду; понятно, бабу можно поломать, если она с дитем, откуда у червей честь? Для них нет святого, конечно же, ее раздавили, припугнули, что ям стоило взять ребенка и покачать за ножки около стенки? Вот и подчинилась, зачем ее винить, в чем?

Портреты смотрели сквозь Дана.

Не слышат. Ничего не знают. Счастливые; нарисованным не больно. А я живой. Как же быть? Странно, какие у Сподвижника глаза, я я не замечал раньше: сине-голубые, как лед; такие были у этих… которые в фильме, они еще на лодках плавали, на голову рога втыкали, ну как же их?.. викинги, вот как, хороший фильм был, с драками, Ильда даже пищала…

Какой фильм, о чем я? Мысли смешались; Дан закрыл глаза и взмолился было, но осекся; забыл, ни одного слова не помню; он и не мог помнить, откуда? Бабушка не учила его молиться с тех пор, как он унес и сдал в утиль ее Евангелие; его похвалили тогда на сборе, книга была тяжелая, два кило, он был горд…

Что же это я? — тоскливо подумал Дан, — разве можно так о маме маленького, какая же она «баба»? Прости, Ильдита, срываюсь, нервы ни к черту, страшно мне, малышка, ох, как страшно, не хочу, понимаешь, умирать, а придется ведь, никуда не деться, схемы у тех, наверху, есть, пустят в штольню собак, доберутся или гадостью какой задавят, что им стоит? А сдаваться не буду, не сделаю им такого подарка, не дождутся, прости, родная, но как же страшно, особенно вот так, в одиночку, в четырех стенах… и никто не окликнет.

— Дан Омотолу! — негромко, но властно.

Дан вскочил, не успев даже понять, что голос мерещится; он знал, что один здесь, но оклик был так отчетлив, тон так резок, а голос слишком знаком.

Перехватило дыхание, тело само собой вытянулось в струнку и щелкнуло каблуками, а Хефе уже не улыбался вечной рисованной улыбкой; он высунул из рамы рыже-седую бороду и смотрел пронзительно, словно на параде.

— Слушаю, товарищ Эмиль!

— Вольно, сержант. Доложите обстановку!

Тон исключал сомнения; Дании удивился, ни испугался. Все лишнее — побоку; быстро, четко, без нытья — основное. Хефе слушал внимательно, изредка перебивая короткими точными вопросами.

Остальные Отцы тоже понемногу оживали, прислушивались, разминали плечи в своих тесных рамках. Вот Главный откинул густую седую гриву и приложил к уху, а вот Китаец потянулся всем телом и шумно вздохнул, а Усатый подмигивает, облокотившись на край рамы. Глаза у него, оказывается, светло-желтые, а лицо все в мелких оспинках, странно, на портретах никогда не бывало видно.

— Ясно, — кивнул Хефе. — Какие будут мнения?

Отцы переглянулись. Никто уже не смотрел на Дана, он па время исчез, растворился, но не обиделся; как же можно, все правильно, свершилось все-таки, теперь бояться нечего: если уж они возьмут дело, то мы победим, кто ж еще?

— Прекратите, друзья, прошу вас, прекратите немедленно!

Нет, Дан не подслушивал, он заставлял себя вообще ничего не слышать, не его дело, но уж очень громко переругивались Отцы; начали они вполголоса, но быстро завелись и совсем не слышать не получалось.

Хефе приходилось трудно, Усатый едва ли не орал на него, а Китаец поддакивал, а Скуластый словно бы и пытался успокоить этих двоих, но как-то не очень старательно, словно бы наоборот, подливал масло в огонь своей приятной лукавинкой; Главный хмурился все сильнее и только Сподвижник был спокоен, он скрестил руки на груди и холодно глядел на расшумевшихся льдисто-голубыми глазами. Потом Главный что-то шепнул ему, и он тихо, но очень по-военному скомандовал:

— Маал-чать!

И стало тихо. Сподвижника, видимо, сильно уважали. Усатый сделался меньше. Китаец часто-часто закивал головой, а Скуластый, храбрясь и никак не желая уступить последнего слова, торопливо заключил:

— Перед лицом катастрофы трения принципиально неприемлемы!

— Все? — сквозь бороду прогудел Главный. — Хорошо. Эмиль, разберитесь с сержантом.

По лицу Хефе, от бороды к вискам, ползли красные пятна.

— Омотолу!

— Слушаю, товарищ Эмиль!

— За мужество и героизм, проявленные при охране важнейшего достояния революции, объявляю вам благодарность, майор Омотолу!

— Родина и Свобода, товарищ Эмиль!

— К делу, к делу, — поторопил Сподвижник. Хефе вздрогнул.

— Есть! Майор, мы примем у вас объект. Код сейфа имеется?

— Так точно!

— Набирайте.

Диск пошел мягко, шуршаще.

Два-шесть-семь. Щелчок. Один-девять-пять-три. Щелчок.

Над диском вспыхнула крошечная лампочка. Медленно приподнялась стальная пластинка, обнажив треугольную скважину.

— Открывайте!

— Ключа нет, товарищ Эмиль!

— То есть? — глаза Хефе полыхнули. — Не дал, что ли?

Дан потерянно развел руками. Ой, что ж это будет?

— Ну, Владо… — Хефе скрипнул зубами и сплюнул. — Ну, козел…

— Твои кадры, дорогой, зачэм ругаешь? — ласково вставил Усатый; желтые кошачьи зрачки хитренько подрагивали.

— На своих посмотри, — огрызнулся Хефе.

— Маал-чать! — рыкнул Сподвижник. Мастерски это у него выходило. — Ты, Эмиль, вообще замри, ты у нас штрафник. А ты давай, работай, по твоей части дело…