Таисия Пьянкова - Тараканья заимка

Народ и накатывал, и отступал, а Корнею со своего берега казалось, что на яру толпятся одни и те же люди, околдованные, как и сам он, жутким великолепием торжества коренного характера Земли.

Вот и солнце мартовское, на восходе, казалось, робкое, притуманенное дымкой неуверенности, успело когда-то взбежать на небесный пригорок весеннего полудня и расхлестнуться во всю безоблачность теплыми лучами. Отзывчивое небо полыхнуло накопленной за зиму лазурью. Крас-ноглинистый поток Малой Толбы, под чешуёю наплавной, весенней накипи, засквозил отсветом прямо-таки живой, густущей крови. И получилось так, что он вроде бы отразил, увеличил и бесконечно размножил склоненное над водою лицо Корнея Мармухи, его дикую неповторимость.

В необузданном разгуле природы обычно растворяются даже человеческие мысли, а с ними и душевная боль. Вот и Корней, забывши о своих печалях, упивался радостью природы. Он посмеивался над лихостью Толбы, что-то подборматывал ее грому, кивал да покачивал головою.

Со стороны могло бы показаться, что стоит по-над кручею страшно добрый зверь. Этот зверь уважает неистовый норов того зверя, который беснуется под яром, любуется его неукротимостью, однако же заклинает его быть поосмотрительней, посдержанней, что ли: играть, да не заиграться; пугать, да не забываться...

Сколько бы еще длилось это заклинание, кабы со спины до Мармухи не подскочил какой-то дурень, не толкнул бы его в загорбок, а затем не успел бы ухватить его за шиворот понитки. И на том спасибо, что ухватил, иначе нырять бы "доброму зверю" в ледяном потоке до самого океана.

Столь безоглядным шутником оказался Мокшей-балалаешник. Он, раньше прочих гулевак услыхавший грохот весны, переполошил весь дом и наперед остальной братии прикатил на берег Толбы. Нет, не весенняя удаль позвала к себе Семизвона - выгнало его до реки желание поскорее убедиться в том, что теперь ему предстоит долгое сытное безделье.

Обычно Толба бушевала никак не меньше недели, а то и за полный десяток дней затягивался ее приступ. И какие бы мостки да переправы прежде паводка ни городились через нее, всегда и все сносилось подчистую. Так что, в разливанную пору, человека на другую сторону реки сумел бы переправить разве что нечистый дух. Вот и теперь получалось, что дружная подвижка весны, всем как есть определившая свою долю восторга, одному лишь, и без того горестному Корнею, поднесла крупную дулю: подсунула на долгий прокорм, вдобавок к родному паразиту, еще целый пучок дармоедов.

Такая нежданная забота осозналась Мармухою сполна за то время, покуда стоял он на берегу да, забывши о реке, глядел-видел, как следом за Мокшеем-балалаешником вытрухивал из-за молодых елок толстозадый брат Тиша Глохтун. Позадь его дробил снег быстрыми ножками Нестер Фарисей. Из-под его легкого венца волос, неприкрытых шапкою, этаким пистолетным дульцем торчал заложенный за ухо грифелек.

Последним из-за ельника выбросил медленные свои ходули Прохор-Богомаз. Этот не ликовал. На его бородатом лице была образована полнейшая досада человека, оторванного от любимого дела. За такую вольность он сразу и откровенно невзлюбил весеннюю Толбу, потому и взялся швырять в нее все, что подворачивалось под его нервную, сухую руку. Однако же из-под насупленных его бровей время от времени сверкали огоньки жадного любопытства, оттого-то представлялось, что этот Дикий Богомаз и в самом деле живет за глухою ширмою. Живет для того, чтобы разглядывать через дырочку тайны чужих жизней.

- Пфу! - плюнул Корней в сторону, и не захотелось ему любоваться даже Толбою.

Своей скотины Корней Мармуха не держал. За его золотые руки люди нанашивали в дом всякого корму вдосталь. В амбарчике у него, но ларям-сусекам, можно было полною пличкою[9] подхватить сколь потребно и муки, и крупы всякой. В кладовке, с крученой снитки, за потолочный крюк зацепленной, можно было срезать и кругалек угодной колбасы, и рыбью вяленую либо копченую штуку, снять со стены тяжелую снизку сухого боровика. Пожелаешь, заходи в просторный ледник, бери чего душа пожелает: вот тебе шматок сала с чесноком, вот кус грудинки наваристой, вот и филей - тонкий ли, английский ли; хочешь - баранина молодая; гусятинки пожелал - найдется и гусятинка. Тут определен лагушонок с мороженой клюквою, там - брусника на меду. В погребке - капуста, редька, прочие огородные коренья...

Одним словом, о том, как перебыть ему завтрашний день, Корней не вздыхал. Было чего и в печатном штофаре поставить в престольный праздник перед желанным гостем.

Ну так перед желанным.

А какое желание могла вызвать в его душе Тихонова шатия-братия? Однако ж в народе на такой случай говорится: терпи нуду - не скликай беду.

Воротился Корней на заимку - зеркало в клетухе как висело, так и висит.

Тут Мармуху и осенило: покуда поутру носило его вкруг дома, подговорщики

Тихоновы и успели овальную позолоту на стену пристроить.

Ну что ж. Ладно. Повиси. Спешить теперь некуда. Воротится с Толбы эта свора, потихоньку и разберемся. На трезвую-то бошку и черт бывает с блошку...

За такими надеждами Корней успел и порядок в избе навести и плиту растопить. Поставил варево подогреть, сам в клетухе на долгом портняжьем столе крой разложил. Приступил туда-сюда измерять-прикидывать: так будет лучше спинку расположить, тут рукав пройдет, а сбоку пола выкроится...

Крутит Корней мерками и так и сяк, по давней привычке, приговаривает:

- Хорошо, отлично...

Наколдовывает стоит, а самого так и тянет заглянуть в зеркало. Но не решается. Вдруг да и вправду... черная тень из-за спины!

Потом все-таки не выдержал, потянулся, лицом отразился. Черной тени не увидал, а поразиться ему довелось: пятно его родимое вроде как потеряло свою прежнюю яркость, будто бы ее щелоком каким маленько отъело.

"Ей-бо, рехнусь,- подумал Корней.- Ума не приложу: как все это растолковать?- Его даже беспокойство взяло.- Уж больно долго Тишкино охломостье[10] с реки не жалует - не случилось ли чего?!"

Ничего не случилось. Никаким половодьем Глохтуново братство не захлестнуло. Как только жрать захотело, ровно с каланчи слетело. Да разоралось во дворе столь ретиво, как будто новый Кучум на Сибирь пошел.

Тут клетухина дверь расхлобыстнулась, с нею заодно разверзлась и Тихонова глотка.

- Эй, хозяин! - успел он выпустить из себя только одного раскатистого дурака и сразу ж подавился удивлением.

Нет, не в Корнее узрел он перемену - увидал на стене овальное диво.

- Ё-о моё-о! - только и сумел он выдавить из распахнутого рта, и то захлопал от усилия глазами. Затем перевел те глаза на брата и бухнул... телегу в мешок: -Где спер?