Александр Белаш - Огонь повсюду

— Тогда… — Вереск взглядом попросил у Клена поддержки.

— Можно, — согласился тот. — Парень правду ищет; он ее умеет видеть.

— Визитку я не дам — опасно. Запомни телефон — 558–124. Позовешь Мухобойку, скажешь, кто, где и в чем виновен. Только наверняка. Чтобы потом никаких «Я ошибся».

Наяву

Наяву я увидел пожарище через сутки, когда решил поехать за разгадкой.

Уже на вокзале Клен вдруг загорелся идеей снабдить меня парой крепких заклинаний, но Вереск быстро его урезонил — после таких громобойных заклятий можно сворачивать расследование и улепетывать без надежды на возвращение.

— Никакого оружия, — наставлял меня Вереск. — Никаких поспешных действий. Никаких заклинаний. Помни, что рядом будет находиться мастер порчи и вредительства — Жасмин, готовый поймать тебя на любой оплошности. Смотри, слушай, запоминай, задавай с невинным видом самые дурацкие вопросы. Обдумывай потом, в одиночестве. Старайся использовать каждую ночь для входа в сон — или напрашивайся на приглашение. Ты уже отметился как любитель кошмаров — используй это.

Денег они смогли выделить немного — сами сидели на мели. Именно поэтому был выбран поезд — по железной дороге пусть с пересадками, но дешевле, чем междугородным автобусом. Расстались мы с приходом электрички — с быстрыми сильными рукопожатиями и последними советами: «Если что — сразу звони, лучше из автомата на окраине», «Узнаешь свое имя — не связывайся сам с родней, сообщи нам, мы это уладим».

Потом была дорога — шумная, со стуком колес по стыкам рельсов, с аккордеоном и угощением вином от компании гуляк-попутчиков, с гаснущим солнцем и сперва синевой, а затем и сплошной чернотой за окном, где медленными метеорами пролетают станционные фонари; с холодным и пустым ночным вокзалом, где в зале на массивных скамьях мучительно спали и ерзали ожидающие, где я жевал вялый хот-дог, а в ногах терлась толстая вокзальная кошка. В рассветном тумане подошел к перрону желтый дизельный поезд, снова я оказался у окна, за которым проплывали залитые туманом поля. Я успел согреться, подремать часок-другой, еще раз пересесть — и незадолго до обеда вышел на нужной станции.

Чистый, чинный, опрятный городок в темной липовой зелени. Вначале я прошел по нему, чтоб сориентироваться. Город как город, люди как люди. На меня едва обращали внимание, даже когда я сворачивал в узкие проулки, запоминая их расположение и возможный путь ухода от погони. Когда я спрашивал — где здесь гостиница? где больница? — мне объясняли подробно и вежливо, хотя слегка помятый вид выдавал во мне путешественника без определенных целей, пусть не бродягу, но шалопая. Пару раз доброхоты говорили мне, как пройти к молодежному центру, где ночуют туристы, студенты и прочие рассеянные странники.

Я озирался, я старался вспомнить — но память не возвращалась. Наконец я спросил: где театр под открытым небом? Оказалось, в городском парке.

Театр был пуст, но — я сразу узнал его! Это именно тот помост, те ступени рядов! Легкая дрожь пробежала по телу. Даже голова закружилась от внезапно накатившего чувства узнавания. До этого я готов был поклясться, что никогда не был в этом городке, не видел его домов, улиц, — и вдруг этот театр, возникший из ночного кошмара. Явь и сон перехлестнулись, перепутались в моей голове и в моей жизни. Что мне снилось, а что было в действительности, что я по-настоящему помню, а что являлось мне в миражах сознания — и что еще явится? По мере того как я оглядывался и привыкал к месту, театр становился более реальным, спокойным и переставал быть жуткой Декорацией. Зрение прояснилось, постепенно я успокоился.

Парковый служитель в голубой робе уличным пылесосом Убирал с дорожек палую листву; я заговорил с ним:

— Привет! Сегодня нет концерта?

— Будет в воскресенье, — отозвался он, выключив мотор и разыскивая по карманам сигареты. — Культовые песни и медитанцы — как раз для таких, как ты. Приходи. Только никаких наркотиков, договорились?

— А эти… — я так искренне «забыл», что пауза получилась совсем правдивой, — четыре девушки в масках… видел их на майском празднике.

— А-а, «Грации», — кивнул он. — Да, они тоже будут. Ловкие девчонки.

Я угостился у него сигаретой, хотя курить не хотелось — просто для поддержания разговора.

— А рыженькая — она уже оправилась от порчи?

— Гитта?.. Вполне. Я учился с ее отцом в одной школе, — не без гордости пояснил он свою осведомленность; хороший случай похвастать знакомством — пусть даже шапочным — с танцовщицей, едва не ставшей жертвой упыря, о которой сообщали в местных газетах и по телевидению. — Она даже в больнице почти не лежала — неделю какую-нибудь, а после ее отчитали от наваждения.

Боюсь, он неправильно понял мою улыбку — где ему было понять!.. Но этот след никуда не вел — Гитте некогда было замечать приметы паренька, вставшего из рядов, когда ей стало плохо. Приметы знает полиция, допросившая потом свидетелей, а туда мне идти совсем некстати.

Тело Пьяницы наверняка побывало на экспертизе у государственных колдунов. И Гитту обязательно должны были обследовать. Власти знают, что именно Пьяница был нападавшим, а неизвестный второй — то есть я — помешал ему. Но сто против одного, что они промолчали об этом. Практическое колдовство без патента и надзора властей запрещено законом. А за убийство путем колдовства мне полагается… нет, мне уже ничего не полагается, потому что прежний я умер. Если только меня не поймают в образе Угольщика и не сверят мои данные с отметинами на поганой душе Пьяницы.

Важно другое: Гитта жива-здорова. Не потому важно, что это приятно, а потому, что не ее призрак явился мне во сне. Душа Гитты — в теле, а тело — свободно; она будет танцевать в воскресенье. Успокойся, Угольщик; затуши окурок о подметку, кинь его в пасть пылесоса и иди дальше.

Я отправился старой дорогой — по оврагу, между кустистым склоном и заборами, — и вскоре мне открылась та долина.

Освещенная предзакатным солнцем, она выглядела мирно, даже чуточку сказочно — кажется, именно в такой долине должны стоять пряничные домики гномов. Но здесь жили Жасмин, судья и прокурор.

А на другом берегу, напротив притворно скромных в простоте своей безупречной престижности коттеджей — черно-серое огнище, выжженный пустырь, обросший по краям робким и чахлым бурьяном. Конец моей прошлой жизни и начало новой.

Устав от чужбины, люди возвращаются к своим корням — на родину, к родным, к роднику, из которого вытекли на солнечный свет. Я возвращался в смерть, туда, где из ясности первого бытия сквозь огонь вошел в черную тайну. Черт! Я передернул плечами, стряхивая налетевшую мысль — мысль о том, что мое прошлое лежит по ту сторону смерти и, чтобы узнать его, надо вновь…