Иней Олненн - Цепные псы одинаковы

Сам чужак меж тем мало что соображал, в полном беспамятстве пребывая, и не слыхал, какой разговор над ним вели эриль и знахарь.

— Не простого парня подобрал ты, Вяжгир, — молвит эриль. — Доброе дело сделал, но болеть сердцу твоему, — он вздохнул, — тут и я помочь не сумею. Такие, как он, меняют жизнь всякого, кто их коснется.

— Кто же он? — знахарь на него глаз не подымал — уродства своего стыдился.

— Ингерд Ветер — из племени Черных Волков, один из маэров.

— Тот, кто избран, — еще ниже опустив голову, прошептал знахарь.

— Да, один из тех, кто способен повелевать судьбами людей и даже мир кроить по-своему. Сам-то он этого пока не ведает. Я долго искал его и боялся, что эриль Хёльмир найдет его раньше. Ты вовремя позвал меня, Вяжгир. Не то в нашей земле одной бедой было бы больше.

Знахарь зябко поежился, ему в рубахе меховой холодно стало. Старая рубаха была, не грела…

— Те, что явились за ним…

— Хёльмир их послал. Была б его воля — всех маэров бы к рукам прибрал, да только маэра так просто не сыщешь… Мимо ходить будешь — не поймешь, пока сам знак не подаст. Приглядывай за ним, Вяжгир. Я б забрал его с собой, да маэру волю свою не навяжешь… Ну, бывай.

Эриль надел тулуп и на крыльцо вышел.

Морозило. Яркая луна над лесом висела, от деревьев тени синие падали. Снег вокруг избушки весь истоптан был, но эриль следы смотреть не стал. Он взял посох, к стене прислоненный, — к другому чародею в дом заходя, посох у порога оставляли — и в руках подержал, согревая. Искры в его волосах поугасли, только луна сиянием своим лицо серебрила. Постоял немного эриль, размышляя над тем, что случилось. Как ни крути, а худое задумал эриль Хёльмир, коль на маэров охоту начал…

…За окном пела вьюга и валил снег, а парень между тем потихоньку приходил в себя. Выправлялся он долго и тяжело, и на знахаря с ним много хлопот сваилось: его надо было кормить, мыть, беречь от болезней — он же слабый был, ровно младенец, а к слабому всякая хворь пристает. А сколько он на него своих снадобий извел, все запасы поистратил.

Ян появлялся в избе чаще обычного, уж очень интересовал его этот чужак. Приносил дичь, добытую на охоте, и не раз дивился упорству, с каким знахарь ходил за больным, словно за родным сыном. Невдомек ему было, что эриль Харгейд строго-настрого велел чужака от смерти спасти. Знахарь и спасал, и сам не заметил, как прирос к нему сердцем.

После той страшной ночи парень начал бредить и в бреду все грозил кому-то, звал мать и отца, бормотал незнакомые имена, а то и плакал. Ян из этого ничего не понял, а знахарь, понаслушавшись, стал смекать кое-что, но молчал.

Потом, когда раны почти все зарубцевались, чужак заговорил. Тихо так, едва разборчиво, словно заново учился произносить знакомые слова. По глазам было видно, что соображает, где находится и что люди перед ним, но взгляд был полон тоски. Знахарь ни о чем его не спрашивал, делал свое дело, не спрашивал и Ян, когда приходил, а просто садился на лавку и рассказывал знахарю о том, какая жизнь вокруг Соль-озера. А жизнь была нелегкой: предчувствуя весну, глубокие снега оседали, слабели морозы, и просыпалась многовековая вражда между племенами. Только подтаявший лед на Стечве мешал Годархам и Стигвичам перейти ее и напасть на Соколиное становище.

И не заметили, как наступило тепло. С окошек сняли куничьи шкуры, и хоть солнце в них не заглядывало, зато залетал ласковый ветерок, и парень, который только-только начал вставать, жадно вдыхал его. Жизнь и молодость брали свое.

Сошел снег, зазеленели луга, деревья выбросили первый лист. Знахарь теперь с утра до вечера пропадал в лесах и долах, собирая ранние дикоросы. Это большая наука — знать, когда какую травку сорвать следует, в какое время она в силу входит, чтоб не сгинули понапрасну ее целебные свойства.

Когда возле избушки высохли талые воды, Ян начал выводить парня на солнце, поскольку сам тот ходил еще плохо, а невысокий щуплый Вяжгир с ним справиться не мог.

С наступлением весны к громовому ручью потянулись люди попить целебной воды, со знахарем посоветоваться, приобрести пучок полезных трав. Взамен приносили кто что мог: и посуду, и шкуры, и еду, и тканое полотно, и вино крепкое. Вино знахарь принимал с особенной благодарностью, потому что делал на нем всякие настойки, ими же потом и лечил. Частенько знахарь уходил к больному, который сам прийти не мог, и тогда возвращался домой только к ночи.

Ингерд чужих сторонился, но его все же заметили, и молва о чужаке быстро облетела округу. Людям было невдомек, чего это он обретается в доме знахаря? Понятно, что на излечении, вон, вид как у выходца из земляной могилы, да что ж к семье не возвращается? Любопытные старухи, что покупали цветы-обереги, спрашивали знахаря, откуда тот взял чужака.

— Чей он? Приблудный, что ль? Роду какого? — шамкали они, зыркая глазами по сторонам.

Знахарь от вопросов отмахивался или отвечал так:

— Найденыш. В лесу нашел. А роду дальнего, отсюда не видать.

Если рядом был Ян, он таких старушек быстро выпроваживал словами:

— Не бойтесь, не беспокойтесь, свой парень, добрый, живет сам по себе.

— Да как же сам по себе, милок? Нешто так бывает? — упиралась какая-нибудь бабка в дверях, сама хлипкая, а руками за косяк схватится — не вытолкаешь.

— Бывает, мать, бывает, — говорил Ян. — Ты ступай домой, а то, пока идешь, цветки твои силу-то и порастеряют.

— И то правда, — спохватывалась старушка и исчезала.

— Они своими расспросами кого угодно доведут, — говорил Ян. — Ты, колдун, хоть бы припугнул их как.

— Нельзя, — отвечал знахарь.

— Отчего же нельзя?

— Так они доброе про него говорят, а припугнешь — худое говорить начнут. Сам себе навредишь.

Знахарь велел Ингерду пить воду из ручья и мыться ею.

— Ручей не простой, грозовой, вода в нем силу имеет необыкновенную.

И то ли от этой воды, то ли от солнца, отваров всяких и хорошей еды, но стал парень быстро поправляться. Он отказался от пропитанных мазями повязок, искромсанное тело избавилось от неприглядной худобы, на руках и груди вновь заиграли мускулы.

Ян, не переставая, наблюдал за ним. Поначалу, едва придя в себя, парень был вроде как не рад, что его спасли. Напрямую об этом не говорил, но это было видно по его лицу, глазам, по безвольно поникшим плечам, по тому, как безучастно он ест и смотрит вокруг себя. Потихоньку, вместе с тем, как к нему возвращалась жизнь, возвращались и чувства, да только нехорошие. То не была радость, что руки-ноги на месте, нет, это была злость — на себя ли, на кого другого, затаенная ненависть и какая-то черная тоска, грызущая его днем и ночью.