Петр Верещагин - Адов Пламень

Вода подернулась серебристым налетом. Затем почернела.

…Волосатые существа, больше похожие на обезьян, чем на людей. Две тяжеленные дубины в их руках сталкиваются с оглушительным треском. Еще удар, и еще… Наконец сучковатая дубина глубоко раздирает одному левое плечо, раненый припадает на колено; его противник, со светлой уверенностью чувствуя себя победителем, заносит оружие для последнего удара – и с воплем падает, повергнутый наземь взмахом лапы молодого пещерного льва, который возжелал присоединиться к чужой забаве…

…Сутулое и кривоногое создание очень отдаленно напоминает человека. Грубо обколотый камень со сквозной дырой насажен на палку и примотан к ней полосками кожи. Каменный топор с хрустом пробивает череп. Победитель с горделивым рыком наступает на труп врага – и белокрылая дева-ангел вручает ему знак власти, массивный нефритовый жезл, в который вставлены львиные клыки…

…Медный молот высекает из белого утеса снопы разноцветных искр; кружа подобно хороводу, они поднимаются все выше и выше, к угольно-черному небосводу, который доселе не ведал и не желал ведать иных оттенков. От ударов утес крошится, из его глубин начинают проступать очертания человеческой фигуры. Вот человек виден почти целиком, лишь кисти и ступни его по-прежнему заключены в каменное узилище. Человек открывает глаза и пытается произнести что-то, но молот с размаху бьет его в грудь и застревает там. Из раны толчками струится кровь – сперва темно-багряная и густая как патока, затем красная, чуть пожиже, алая, словно вино, розовая, как окрашенная рассветом вода – и наконец, ослепительно-золотая, которая уже не течет, а кипит, испаряясь сама собою. Безликий молотобоец выдирает свое орудие из раны и брезгливо швыряет его в небеса. Окровавленный молот прошибает дыру в хрустальном своде, теряя при этом рукоять, и становится дарующим свет и тепло солнцем…

…Черный от старости, но покуда острый и прочный бронзовый клинок вонзается меж лопаток высокой фигуры, протыкая мантию, желтую и серую. Возглас изумления? предсмертный хрип? Из раны веером брызжет пламя. Убийце недостает ловкости и проворства, руки его обращаются в бесполезные куски плохо прожаренной плоти; которыми, однако, ему еще предстоит возвести храм, точнее, гробницу, куда только и можно поместить убитого, потому что земля не сможет носить его после смерти, как носила при жизни…

…Железная дверь отходит от серого скального косяка с истерическим визгом ржавых петель. Трехрогий череп, насаженный на хрустальный шпиль, весело улыбается тем, кто посмел потревожить Нижний Мир – наивные, они так надеялись на защиту символа, золотом вышитого на их белых одеждах. Крестовидного символа, похожего на искаженный знак солнца…

Хризвальд, чаще прозываемый в округе просто Грызем, росту был скорее среднего, но сложением громиле-Йэну не уступал. Усы и бороду кузнец не носил, предпочитая бриться, голова его много лет как облысела, зато ниже шеи он почти весь зарос темной шерстью. Местами на торсе и руках светились подпалины – и то, с огнем да железом работая, трудно от таких уберечься. А кузнец еще и разгуливал голым по пояс – жарко, видать, ему было. Особенно у наковальни.

– Бригантина, значит, – протянул Хризвальд. – Муторная это штуковина, а на тебя так вообще… попробуй лучше вот это.

Йэн не без сомнений посмотрел на кузнеца, однако отказываться не стал и попробовал влезть в предложенный жилет. Удивительно, в плечах обновка оказалась как раз, и даже чуть длиннее, чем нужно. Прочная кожа, усыпанная мелкими железными пластинками, и от палицы укроет, и от меча, и даже от топора. Не хуже кольчуги или альмейнской «дощатой» брони. Не чета полным доспехам, понятно, ну так нельзя ведь все сразу иметь, тем паче доспехов таких тоже – не у каждого десятого рыцаря водится.

– Это кто ж такого росту-то сыскался? – спросил Малыш Йэн.

– А сам не докумекаешь? Леорикс, кому еще. Это была его запасная… я подлатал чуток, полдюжины бляшек заменил да скрепы в поясе. На, возьми еще шлем.

Нахлобучив войлочный колпак, Йэн надел сверху и вторую обновку. Железная шапка немного сжимала виски, но была определенно удобнее того котелка, который он обычно одалживал у Тромма.

Кстати, о Тромме…

– Грызь, а щита какого и палицы у тебя не найдется?

– Ща глянем… булава точно была, – волосатые руки кузнеца извлекли из сундука маленькую, метательную палицу, затем добрались и до оружия посолиднее. – Держи. Щит есть, но он не очень… Каркас там уже старый, если что – долго в бою не продержится.

– Все лучше, чем ничего, – Йэн сунул булаву и небольшой круглый щит в мешок. – Ну, спасибо. Выручил. Жаль, болтов нет.

– Сделать-то я мог бы, да ведь тебе сейчас…

– Не мне. Ну, неважно. Если чего нужно – свистни, всегда помогу.

Еще раз они обменялись рукопожатием, способным сплющить подкову, и распрощались.

Малыш Йэн неспешно зашагал на окраину Тристрама, к опушке леса; место встречи было назначено именно там. Хризвальд-Грызь задумчиво запустил пальцы в заросли шерсти на груди, почесался, хмыкнул и скрылся в кузне.

– Не, я туда не пойду, – отказался Алан. – Мы с Миком тут приглядим за порядком, пусть Ротт развлекается. А, Хельми? Ты все жаловался, что я самые интересные дела перехватываю, ну так вот тебе работенка.

Бывший атаман хмуро взглянул на менестреля единственным здоровым глазом (мелочь, на днях с Йэном выясняли, кто на дубинках лучший). Увидел он, как и ожидал, весьма ехидную ухмылочку. Никаких сомнений, его опять нагло перехитрили.

Впрочем, Вильхельм не возражал. Приключения – вот главное, ради чего он вообще вел «неправедную» разбойную жизнь. Не из-за денег, их-то за чертову дюжину лет Ротт скопил достаточно, чтобы выкупить у какого-нибудь тана-голодранца из Вестфалии или Фризии небольшой замок. Придет день, так он и поступит. Лет где-нибудь через двадцать. А пока что – следовало идти навстречу всякому событию, какое только могло приключиться, пусть даже это почти наверняка окажется очередная неприятность.

«Приключиться», по мнению Вильхельма, весьма далекого от тонкостей италийской лженауки «линхвистики», значило совершенно не то же самое, что «произойти», и относилось только к вещам, которые попадались далеко не на каждом шагу. Ни повеление Святоши Яна и епископа Хюммеля, ни ситуация в Тристраме к таким не относились – даже если Марион, по своему обыкновению, все чуть-чуть приукрашивает (дабы не оскорблять ее словами «нагло врет» – это чревато). Само поручение, тщательно скрываемое от остальной шайки, саксу не нравилось чрезвычайно, но уж коли за него пришлось взяться – получить от этого надо все что только возможно и невозможно.