Наталья Гвелесиани - Дорога цвета собаки

Глава II

Славный рыцарь Годар, прибывший в ослабевшее Суэнское королевство из Стран Неестественной Ночи с тем, чтобы вызволить его из путины внутренних противоречий и избавить от налетов врага, благородный витязь Годар, зачисленный в королевское войско Указом Его Величества короля Кевина I от шести вечера, был приглашен в день прибытия на офицерский банкет по случаю формирования нового состава королевского войска. Приглашение вручил Годару дежурный чиновник департамента иностранных дел. Напрасно Годар отстаивал право на другие намерения; доказывал собственное — отнюдь не знатное — происхождение, рассказывая перипетии родословной; напрасно просил проверить достоверность королевского указа, который, по его мнению, не мог появиться спустя всего час после появления в городе неизвестного странника, — клевавший носом пожилой чиновник мягко, но настойчиво рекомендовал явиться витязю королевского войска в Казенный дом на улице Шелковичной не позднее десяти часов, чтобы не подпасть под статью о нарушении Границы между Ночью и Днем.

Так как время в Краю Полуденного Солнца определялось по часам — настенным, настольным, наручным — которые согласовывались с курантами на часовой башне, что располагалась в ансамбле Дворцовой площади, а стрелки настольных часов в кабинете чиновника подтягивались к назначенному сроку, Годар счел разумным поспешить на Шелковичную улицу в некий Казенный дом, получивший у населения с легкой руки птичницы Марьяны славу вертепа, прозванного Шелковым.

Ему и в самом деле показалось неуютным приземистое бревенчатое здание, похожее на оброненный посреди двора спичечный коробок. Коробок окружали сомкнутые деревянные домишки, соединенные общей террасой, которая встречала и увлекала с собой по кругу взгляд незнакомца, не допуская до распахнутых в глубине ставней. Из утрамбованной земли торчали кое-где пучки травы в перемешку с пеньками вырубленных кустов.

На фоне общей невзрачности и тишины постукивание молоточка где-то в глубине кружения показалось Годару дурным знаком.

Башенные куранты, слышимые повсюду, пробили начало ночи.

Годар взлетел одним махом на крыльцо Дома, толкнул плавно отпрянувшую дверь и, проходя в полутьме коридора, услышал, как хлопнули разом все ставни и упали шторы.

Чьи-то тени отплыли от наглухо задрапированных от солнца окон. Зажглись свечи и осветили Ночь, простенькая процедура обустройства которой поддерживалась до того огоньком зажигалки. Теперь, когда запылали подсвечники и бра, эта точка света стала невидимой. Зато вспыхнули сигареты, сразу же вслед за этим затушенные. Люди, находившиеся в длинной зале, стены которой были увешаны ножнами из-под холодного оружия разных стилей и веков, встали за большой овальный стол. Выстрелило канонадой шампанское. Скрещенные тени от рук с бокалами образовали узор на стенах.

— Да здравствует Его Величество король Кевин Первый! — произнес кто-то взволнованным баритоном.

— Слава Государю! — прогремел четкий бас.

— Слава Государю! Слава Государю! Слава Государю! — эти слова несли по кругу, как чашу вина, не соблюдая, однако, строгой очередности. Их мог выкрикнуть, как бы от избытка чувств, человек, находящийся через несколько голов от предыдущего славословца. Тогда круговое движение, не дав сбоя, слегка замедлялось, вернувшись ненадолго назад. Голоса, через которые перескочили, поочередно давали знать о себе. Когда очередь вновь доходила до нетерпеливого, тот снова повторял тост, но уже спокойнее, тверже.

Шествие имени монарха приближалось к черте, где стоял в отдалении Годар, не видя своего места и не понимая своей роли.

— Слава Государю! Слава Государю! — отвесили сильным грудным девичьим голосом, после чего последовала заминка.

На Годара оглянулись. Одна из оглянувшихся — девушка с прямыми, огненно-черными волосами по пояс — указала ему на свободный стул слева от себя.

Годар, шагнув к столу, выкрикнул надтреснутым, чересчур громким голосом:

— Слава королю Кевину Первому!

Собственное имя монарха было передано через него от девушки к соседу справа. Тот вцепился ему в руку влажной ладонью. Другая рука Годара оказалась в твердой, гладкой, словно полированная дощечка, ладони девушки. Эта гибкая дощечка свернула его пальцы в кулак. Сердце его вдруг начало бешеную скачку. К груди приливали две враждебные друг другу волны: одна — полная возвышенного негодования, прямо-таки ярости на какого-то неясного врага, способного отнять или запятнать имя; другая — столь же сильная — вся из трепетной нежности, из радужной морской пены и искрящихся брызгов.

Потом наступило расслабление, бездумная задумчивость, навеянная тихим, проникновенным тенором в левом краю стола. Протяжно, с чувством ритма, затянули песню на незнакомом языке. Каждый вступал в хор по мере того, как высвобождался из сгустка собственного пафоса, не расставаясь, однако, с ним насовсем, скорее, расширяя его, делая прозрачным, привнося в собственный жар еще и наружное тепло.

Годар, высвободив на секунду обе руки, взял ладони своих соседей поудобней и, крепко стиснув их, не выпускал до конца песни.

Пели негромко и печально. О непонятном. Тревога нарастала. Но хор становился громче, и дружные, стройные голоса единодушно устраняли тревогу. Она возвращалась. Ее устраняли опять. Ярость, нежность и бездумная задумчивость чередовались. Три этих состояния внезапно слились воедино, когда один из поющих опустился на стул, положил на колено гитару и властно провел по струнам. Песня замерла. Большеголовый парень в темно-синем кителе с серебристыми погонами без всяких знаков, в синих форменных рейтузах и узких сапогах, с такой же, как и у всех офицеров, саблей на боку, отличался от других только цветом широкой шелковой ленты через правое плечо, которая служила, видимо, единственным знаком различия. Лента у парня с гитарой была бежевой. Склонившись над инструментом, он сосредоточенно терзал струны, заставляя их повторять все изгибы и изломы песни. Тревога стала полней. Она огрызалась, трепеща, наступала, раздуваясь от гнева. Но и боролись с ней яростней. Все смотрели с волнением, как струится пот по рябым щекам большеголового офицера, как темнеют, увлажняясь, густые рыжие волосы. Иногда он поднимал лицо и глядел вдаль невидящим взором, полным суровой нежности. Тогда Годар думал, что он — позер и, одновременно, мучился от неуместности, несправедливости своих подозрений.

Всего витязей — так, по-старинному велеречиво, именовали в странной стране сотенных командиров королевского войска — было девять, не считая Годара. Все были молоды, едва ли не одногодки — его одногодки. Между ними пребывали четыре девушки в декольтированных вечерних платьях, сплошь в шелках. Он видел таких девушек разве что на иллюстрациях к романам девятнадцатого века. «Под какое время они стилизируют?» — подумал он с интересом. «— Надо выбрать, как здесь держаться.» Музыка уходила постепенно, выбивая из сил гитариста. Он заиграл мягче, приглушенней, словно моля об отсрочке. Но музыка все-таки увернулась, вылилась в чистый, замирающий звук одинокой струны. Потом раздался шум последнего, басового, аккорда, похожий на суровый хлопок дверью. Офицер с бежевой лентой, высвободившись от гитары, резко встал.