Александр Байбородин - Урук-хай, или Путешествие Туда...

Так прошло часа два или три. Нет худшей мысли, чем мысль о собственных мучениях. Она усиливает страдание и делает его нестерпимым. Если Вам когда-нибудь доведётся попасть в неприятности, лучше думайте о том, что Вам дорого, и это даст Вам силы перенести всё. Я же тогда не знал этого и довольно скоро возненавидел не только орков, – к ним я и до того любви не испытывал, – но и себя, и солнце, и весь мир вокруг.

Но всё когда-нибудь кончается, и путь через болото тоже кончился. Хлюпать и чавкать под ногами Гху-ургхана перестало, тоненькие изогнутые болотные деревца сменились обычными, основательными деревьями, а вместо камыша и осоки появились папоротники. Выйдя на сухое, орки перешли на бег, движение стало быстрее, и теперь меня трясло, как на пони без седла. Оно было и к лучшему. Прилипшая к телу, пропитанная грязью ткань от тряски сдвинулась, и зуд стал не таким изматывающим. К тому же в лесу, в отличие от болота, был ветерок, и меня слегка обдувало, унося запах в сторону и холодя кожу. Солнце, скрывшееся за широкими кронами, тоже стало беспокоить меньше.

Зато начал грызть голод. В желудке урчало уже давно. Но, мучаясь зудом, я не обращал на это большого внимания. Когда зуд стал не таким докучливым, живот напомнил о своём существовании. Хоббиты могут садиться за стол и по семи раз на день, было бы что на столе. А я не ел со вчерашнего вечера. Вся моя еда почти за сутки – это несколько глотков воды да глоток огненного зелья. Разве это можно назвать хорошей пищей? Или даже просто пищей? Орки могут долго обходиться без еды. Но я-то не орк! Моего дедушку Перегрина и Мериадока Великолепного, когда они были в плену у орков, всё же кормили. Меня, похоже, никто кормить не собирался. Поить, видимо, тоже собирались нечасто. Я представш себе, что так и умру на спине у Гху-ургхана от голода и жажды. И эта мысль весьма меня опечалила. Пожить мне ещё хотелось. На подвиги, вроде тех, что совершали оба моих дедушки, я не рассчитывал, – трудновато было в моём положении думать о подвигах, мысли сами перескакивали на кусок пирога с доброй кружкой эля и горячую ванну, – но умереть вот так просто, в грязи и вони, было обидно.

За такими невесёлыми раздумьями я не заметил, что мы остановились. Гху-ургхан снял с плеч мой мешок и опустил меня на землю. Не очень осторожно, должен заметить, но в моём положении нужно было радоваться любому изменению. Он посадил меня спиной к маленькому земляному обрывчику, и я смог оглядеться. Солнце уже не жарило и клонилось к закату, но светило ярко, и до сумерек было ещё далеко. Прямо от моих ног покатый склон в десяти шагах переходил в голубую прозрачную воду махонького, в пятьдесят моих шагов, озерца.

Меня сразу замутило от сухости. Я бы и болотную воду, пахнущую тиной и тёплой грязью, пил бы сейчас взахлёб, а эта даже видом своим вызывала ощущение прохлады и свежести.

И мыться! Смыть с себя всю эту мерзость, расслабиться, вытянуть затёкшее тело и закачаться на тихой голубой глади. Плавать меня научил, даже заставил научиться, Тедди, и я бы дорого дал, чтобы воспользоваться его уроками.

Ко мне склонилось серое, даже сквозь буро-зелёные разводы, лицо и сказало голосом Гхажша: «Пить и мыться? Правильно?» Я кивнул.

– Мы тебя сейчас развяжем, покупаешься, грязь смоешь, потом поедим. Кляп тоже вынем, тут хоть закричись, только деревья и наши могут услышать. И ещё я тебя к себе привяжу на длинную верёвку мёртвым узлом, – его только разрезать можно, – чтобы ты не убежал. Но лучше не пробуй. Среди нас добрых мало. Может быть плохо. Понял?

Я снова кивнул. Гхажш развязал тесёмки кляпа и вытянул его изо рта, но рот так и остался открытым, потом вынул из пристёгнутых к левому бедру ножен зазубренный кинжал длиной в полтора локтя, зацепил ткань у горла зубом и распустил и мешок, и мои пелены одним рывком до самых колен. Под пеленами я оказался совсем голый. Ни рубашки, ни жилета, ни куртки, ни даже штанов, ничего не было, только беззащитное голое тело. Я попытался закрыться, но руки меня не послушались. Затёкшие мышцы вяло дёргались, но конечности не двигались.

– Ничего, – сказал Гхажш, – сейчас в воде отойдёшь.

Брезгливостью он не страдал. Быстро обхватил меня вокруг пояса тонким витым шнуром, затянул узел и вытянул моё бессильное тело из остатков распоротого мешка. Тем же мешком и пеленами стёр с меня большую грязь и отнёс в воду.

Вода только казалась прохладной, на самом деле, она была тёплая. Тёплая, мягкая, нежная и вкусная. Попробуйте не пить целый день на жаре и узнаете настоящий вкус воды. Я лежал в ней у самого берега и чувствовал, как кровь снова начинает течь, и силы возвращаются в ослабевшее тело. Рядом, в четырёх шагах, плескался Гху-ургхан, такой же голый, как я. Спина у него была как у дрягвинского кузнеца, широкая и жилистая, вся усыпанная мелкими веснушками. Когда он повернулся, то на отмытом от грязи лице их тоже обнаружилось огромное множество.

– На, – он подал мне кусок чего-то тёмно-коричневого, – это корень мыльный, потрёшься – грязь лучше отмоется.

И пошёл на берег, одеваться. Пока я тёр себя корнем и смывал липкую серую плёнку с кожи, они с Гхажшем поменялись, теперь Гху-ургхан держал верёвку и сторожил меня, а Гхажш пошёл в воду. Плавал он как выдра, без единого всплеска. Одним нырком через всё озерцо оказался у противоположного берега, там вынырнул и в четыре взмаха добрался обратно. Мне подумалось, что до такого пловца и Тедди далеко, а мне, тем более, позориться не стоит, и плавать я не стал. Просто домылся и отдал Гхажшу мыльный корень.

Гху-ургхан, одевшись, так и сидел на берегу, намотав на руку конец моего шнура. Но едва я вышел, он вскочил, замотал меня в кусок серой мягкой ткани и усадил всё там же, под обрывчиком, только немного в другом месте. Потом он достал из поясной сумки маленький берестяной стаканчик, из которого пахнуло чем-то резким и не очень приятным.

– Это лекарство, чтобы лишай какой на коже не образовался, – пояснил он и принялся смазывать меня этой вонючей грязью, тщательно выискивая красные воспалённые места. Так что моя кожа быстро покрылась чёрной жирной гадкой плёнкой. Особенно на ногах и внизу живота и спины. Но, однако, хотя его снадобье имело жуткий вид и отвратный запах, зуд оно успокоило сразу же. И в тех местах, которые он намазал, я ощутил приятную теплоту.

Закончив с лечением, он снова закутал меня и подал маленький чёрствый кусочек.

– Это хлеб. Пожуй пока, другого нет ничего, вот вода ещё, – и положил рядом уже знакомую мне баклагу в коричневой коже. Внутри баклага, наверное, тоже была берестяная, горлышко точно было сделано из бересты, и вода была прохладная и свежая.

Я сидел, грыз неподатливый кусок, запивал его водой и размышлял, может ли так начинаться Приключение. Так уж повелось, что раз в два поколения оно выпадает одному из Туков. Возможно, нынче оно досталось на мою долю, я же внук самого Перегрина Тука. Но меня сильно беспокоило одно обстоятельство: если это действительно было Приключение, а не просто затянувшийся страшный сон, то оно началось совершенно неправильно. Те Приключения, о которых я читал, начинались с прихода волшебника, а не с удара по голове. С другой стороны, если подумать, то разве все Приключения обязаны начинаться одинаково? Да и появление волшебника тоже в чём-то сродни удару. Во всяком случае, происходит также неожиданно. Если это было Приключение, то оно мне не очень нравилось.