Наталья Игнатова - Ничего неизменного

— Он голландец, — сказал Заноза Эшиве.

Выговор у парня был северный, не фламандский и не бельгийский. И теперь уже можно было удивляться, как умудрился спутать акценты. Немецкий ведь только кажется похожим.

— Как Хольгер, что ли? — Эшива присела на крыльцо, подперла подбородок ладонью и взглянула на мальчика с какой-то неизбывной женской жалостью, — там так холодно. Так ужасно холодно! Конечно же, они все сюда поехали.

— Хольгер? — вскинулся голландец. Его усталость и горе мгновенно сменились надеждой, отчаянной, яркой, как фотовспышка, — ты знаешь господина Хольгера? Она знает господина Хольгера? — он вперился взглядом в Занозу. — Она знает где он?

Очень трудно оказалось удержаться от ругательств. Нельзя при дамах. Нельзя. Но порой соблюдать это правило почти невозможно. Господин Хольгер, значит?

Нет, поверить тоже было невозможно.

Почти.

Все сходилось, складывалось, как картинка из паззлов. Молодой вампир чувствовал себя как выброшенный из машины щенок. Он готов был бежать за этой машиной, пока сердце не остановится, ведь там же хозяин, там тот, в ком заключен весь мир. Только машину-то хрен догонишь. Парень говорил на нидерландском, знал Хольгера, услышав его имя повел себя так, как будто увидел, как машина возвращается. Да. Все сходилось. Кроме одного: зачем, ну вот зачем герру Хольгеру, выбрасывать своего най? Хочешь избавиться — уничтожь. Будь милосердным. А выкидывать в безлюдных горах, в чужой стране, где он даже заговорить ни с кем не сможет, не сможет прокормиться — необъяснимая жестокость. Бессмысленная.

И он, этот мальчик, даже не знал, что может спрыгнуть с обрыва, чтобы сбежать от венаторов. Что ничего с ним не случится от падения с высоты в несколько десятков футов. Хотя, может, конечно, он так испугался, что даже не думал, как спастись. Просто бежал и все. У молодых вампиров человеческие инстинкты путаются с мертвецкими, поэтому молодняк и гибнет без присмотра, столкнувшись с любой опасностью.

— Тебя как звать-то? — с этого, наверное, надо было начинать, но Заноза верный большинству своих английских привычек, предпочитал не спрашивать имя собеседника, и не называть свое, если только к этому не вынудят обстоятельства, — давай не будем спешить, разберемся во всем по порядку.

Он обернулся к Эшиве:

— Ты сколько человек ему отдала?

— Двух женщин. Кровь у него старая, одной было бы мало. Он «поцеловал» одну и чуть до смерти не заел. Пришлось отгонять. У второй взял уже немножко. И добавки не попросил. Ну, или, попросил, а я не поняла. Может, ему двоих и достаточно? 

Эшиве хватало на ужин одного человека. Хасану тоже. Отсюда и «свидания». Занозе, чтобы восполнить потраченные на пробуждение силы, нужно было «поцеловать» минимум троих. Старая кровь диктовала свои правила. У этого парнишки кровь тоже была старой, хоть и не настолько, чтобы съедать по три живых каждый вечер. Двое? Да, возможно.

— Я Тидеман… — парень запнулся, потом добавил: — Зиттинг. Тидеман Зиттинг.

— Ок. Я Заноза. А имя этой леди — Эшива. Тидеман, тебе хватило двух женщин?

Если бы мертвые краснели, Тидеман залился бы краской по самые уши. При других обстоятельствах это позабавило бы, но сейчас Заноза, ощутивший те же смущение и недоумение, понял, что начинает злиться. Не на мальчика — храни Аллах злиться на ни в чем не повинных детей — на его ратуна, кем бы он ни был, Хольгером или любым другим голландцем. Какого ж хрена он, сволочь, не научил своего най чувствовать себя вампиром, а не человеческим детенышем?

— Хватило тебе крови из двух женщин? — может, так будет понятнее? — Сколько ты обычно съедаешь по вечерам?

— Сколько приведут. Иногда одного человека, иногда десятерых, бывает по-разному. Господин Хольгер может нам дарить сколько угодно людей. Он очень могущественный.

Значит, все-таки, Хольгер. И значит, Тидеман не знает, сколько крови ему нужно, чтобы утолить голод. Даже этого не знает. Похоже, по мнению Хольгера, най достаточно научить «целовать». А остальное приложится. Или — не понадобится. Если оставлять их в безлюдных горах на добычу венаторам. 

Использовать дайны не хотелось. Заноза надеялся обойтись улыбкой, интонациями и терпением, но тема была болезненной. Очень. Он помнил себя, помнил, как сам сбежал от ратуна, и как невыносимо, до потери инстинкта самосохранения, ему хотелось вернуться.

Но он-то знал, что так будет. Поэтому бежал в море. Обставил побег таким образом, чтоб когда совсем накроет, оказаться на борту парохода. И все равно это не спасло. Нет, он не украл шлюпку, и в море не прыгнул, и не зачаровал команду, чтобы вернуть пароход обратно. Он — спятил. Сошел с ума. Еще и на дурь подсел.

В корабельном лазарете нашлось достаточно морфия, чтобы обеспечить себя зараженной кровью на две недели пути, а десять человек, поднявшихся на борт здоровыми, сошли в Хайронтире наркоманами с выраженной анемией.

Старая кровь диктует свои правила. А морфий… он и правда снимал боль. И отнимал память. Действовал так хорошо, что первого своего года в Новом Свете Заноза вообще не помнил. Совсем. Осознал себя лишь под следующее Рождество. Для второго рождения это было не так уж плохо — праздничная суета, много веселых людей на холодных улицах, много алкоголя в крови. Но никогда, ни в жизни, ни в посмертии ничего не забывавший, Заноза до сих пор чувствовал себя… неуверенно, возвращаясь мыслями к тому, пропавшему году. Что он делал? Как существовал? Скольких убил?

Когда он пришел в себя, у него была хорошая квартира в хорошем районе, счет в банке, гардероб, достойный счета, и сильнейшая морфиновая зависимость. Но — никаких знакомств, никакого Стада, никакой переписки — даже счетов — как будто весь этот год он платил за все исключительно наличными.

И никто из местных вампиров не знал о нем.

Заноза решил, что пусть оно так и будет, и подался на юг. От невыносимой тяги вернуться к ратуну он исцелился, невыносимая тяга к морфию не казалась неразрешимой проблемой, а все остальное он предпочел бы начать заново. Раз уж обстоятельства сложились так, что остального, в сущности, и не было.  

Тидеману, однако, было бы лучше обойтись без наркотиков. Если такое вообще возможно. Многое зависит от того, как долго он просуществовал рядом с ратуном. Чем меньше срок, тем легче проходит зависимость.

— Давно ты получил афат?

— В феврале, — взгляд парня затуманился, — я портреты рисовал, и холодно было. У меня все мерзло, поэтому получалось так себе. Я куда лучше могу, но там никто даже не понимает, что портреты плохие. Было бы похоже.

Заноза не стал спрашивать, где это «там». На планете миллионы улиц и скверов, где художники пишут хреновые портреты. Несколько сотен из этих миллионов достались Нидерландам, и какая разница, в каком из городов Тидеман зарабатывал уличным рисованием?