Дмитрий Емец - Маг полуночи

Самое большое потрясение она испытала, когда Мефодий был еще ребенком. Тогда его сильно напугала собака. Это была глупая овчарка, которая обожала молча, даже без рычания, бросаться на людей и, не кусая, сшибать их лапами. На некоторое время овчарка нависала над человеком, сея ужас и наслаждаясь произведенным эффектом, а после убегала. Однако трехлетний Мефодий этого не знал. В его представлении пес напал всерьез. Растерявшаяся Зозо даже не услышала, как Мефодий закричал. Она только поняла, что ее сын крикнул и впился в собаку взглядом. Овчарка добежала до Мефодия, сбила его с ног, а затем вдруг сама с какой-то нелепой комичностью опрокинулась на бок да так и осталась лежать, с ниткой слюны, поблескивающей на клыках. Как потом говорили во дворе, у овчарки неожиданно случился разрыв сердца.

Зозо после долго не могла прийти в себя. Она не в состоянии была забыть темное пламя, вспыхнувшее на миг в глазах у сына. Это было нечто, что невозможно описать, чему не подходят банальные слова, вроде «свечение», «языки пламени», «огненные струи» и так далее. Просто в зрачке появилось нечто, о чем даже она, мать, не могла вспоминать без содрогания.

Но в конце концов Зозо выбросила все из головы. На свое счастье, она была особой легкомысленной. Она постоянно пыталась устроить свою личную жизнь, и это отнимало у нее все время и все силы. Мефодий знал только, что вначале был папа Игорь. Потом жизнь скатала папу Игоря в коврик и куда-то его утащила. Теперь он появлялся раз в два-три года, лысеющий, побитый молью и судьбой, приносил букетик в три гвоздики жене и китайский пистолет сыну и хвалился, что у него все хорошо. Новая жена и фирма, занимающаяся ремонтом стиральных машин. Однако Эдя Хаврон, все про всех знавший, утверждал, что дела у папы Игоря идут не блестяще и ремонтом стиральных машин занимается не его фирма, а он сам. Иногда же Эдя Хаврон клеймил господина Буслаева-старшего нехорошим словом «пэ-бэ-о-юл недоделанный».

После папы Игоря в судьбе Зозо и Мефодия были дядя Леша, дядя Толя и дядя Иннокентий Маркович. Дядя Иннокентий Маркович задержался надолго, почти на два года, и доставал Мефодия своими придирками. Заставлял вешать брюки по стрелочке, самого стирать носки и называть его по имени-отчеству. Потом дядя Маркович куда-то испарился, а остальных дядей Мефодий уже не запоминал, чтобы сильно не перегружать свою юную память.

«Забьешь клетки башки всякой ерундой, а потом на уроки места не хватит!» – рассуждал он.

Зозо Буслаева почесала лоб. Она смутно ощущала, что случившееся нельзя оставлять так просто. То, что Мефодий залез в кошелек к Эде, крайне серьезно. Она, как мать и как женщина, должна теперь замутить что-нибудь педагогическое в духе того, что завещал мудрый Макаренко. Наказать, что ли, или, во всяком случае, быть строгой. Вот только беда, Зозо не совсем представляла, как это быть строгой. Она и сама по жизни была разгильдяйкой.

– Гм… Сын, я хочу поговорить с тобой! Ты не будешь больше брать у Эди деньги? – спросила она.

– Знаешь, сколько я у него взял? Десять рублей и еще пятьдесят копеек! Мне не хватало, чтобы доехать до школы на маршрутке. На автобусе я не успевал, потому что проспал, – неохотно сказал Мефодий.

– А почему у меня не попросил?

– Тебя не было. Ты знакомилась с тем немцем, который оказался турком и назначил тебе свидание в восемь утра в метро, – сказал Мефодий.

Зозо слегка покраснела:

– Не смей так говорить с матерью! Я сама так захотела!.. А словами у Эди нельзя было попросить? Разве бы он не дал?

Мефодий хмыкнул:

– У нашего Эди? Словами? У него кирпичом надо просить, а не словами. Он бы тысячу лекций прочитал. Типа: «Я сам вкалывал с семи лет в поте физиономии, и никто мне ничего не давал. А тебе уже почти тринадцать, а ты бездельник, даун и дурак. Тайком куришь и вообще иди пожуй хлебушек».

Зозо Буслаева вздохнула и сдалась. Ее братец, действительно, рано начал проявлять деловую смекалку. В семь не в семь, а в семнадцать лет он уже торговал на Воробьевых горах матрешками и буденновками, за что его не раз били нехорошие конкуренты. Правда, вскоре Эде надоело торчать под открытым небом, ловя насморки и ветры. Пролежав три недели на обследовании в психушке, он откосил от армии и устроился в ресторан. Его широкие плечи и страстный взгляд патентованного шизофреника, коронованного соответствующим билетом, рождали у посетительниц «Дамских пальчиков» нездоровый аппетит и желание повторить двойной кофе с ликером.

– Меф! – подытожила Зозо. – Возможно, ты прав и Эдя зануда, но обещай мне, что никогда больше…

– Никогда так никогда! Буду ездить в школу на выхлопной трубе у маршрутки! – пообещал Мефодий.

Зозо вздохнула и пошла было на кухню, но внезапно какая-то запоздалая мысль нагнала ее и легонько толкнула в спину. Зозо остановилась.

– Сынуля, сегодня вечером ко мне в гости заскочит один… э-э… человек… Ты не хотел бы куда-нибудь сходить? Например, к Ире, – предложила она с видом кошки, которая роется лапкой в ванночке с песком.

– И не болтаться под ногами? – понимающе уточнил Мефодий.

Зозо задумалась. Когда борешься за свою судьбу и пытаешься устроить жизнь, двенадцатилетний сын – это уже компромат почище паспорта.

– Что-то вроде того. Не торчать в кухне, не булькать в ванной, не заходить каждую минуту за всякой ерундой и не болтаться под ногами. Вот именно! – решительно повторила Зозо.

Мефодий задумался, прикидывая, что можно выторговать под это дело.

– А как насчет моего огромного желания делать уроки? Скоро конец четверти. Я официально предупреждаю, что нахватаю вагон годовых троек, – заявил он.

Вообще-то он их уже нахватал, но теперь появился прекрасный случай найти другого виноватого. Упускать его был бы грех.

– Это наглый шантаж! Может, ты сделаешь уроки сейчас? До вечера еще полно времени, – беспомощно сказала Зозо.

Мефодию почудилось на миг, что он увидел слабое сиреневое свечение, которое Зозо выбросила в пространство. Бледнея, свечение стало распространяться к границе комнаты, как капля краски на мокрой бумаге. Мефодий привычно, не отдавая себе отчета в том, что делает, впитал его, как губка, и понял: мать сдалась.

– Нет. Сейчас у меня нет вдохновения делать уроки. Мой звездный час наступает именно вечером. Днем я не в теме, – сказал Мефодий.

Самое смешное, что это было правдой. Чем ближе к ночи, тем четче начинал работать его мозг. Зрение становилось острее, а желание спать, столь сильное утром на первых уроках и днем, исчезало вовсе. Порой он жалел, что занятия в школе начинаются не с закатом и идут не до рассвета. Зато утром он бывал обычно вял, соображал плохо, а ходил вообще на автопилоте.