К. Медведевич - Ястреб халифа

Тарик нагнулся и безропотно протянул женщине обрывок пергамента. Из-под его сдвинувшегося оборванного рукава показался широкий гравированный браслет и остро сверкнул на солнце. Аураннка уткнулась в запись на клочке кожи.

— Тамийа, ашшаритская женщина, умеющая читать, — это диво, достойное базарного балагана, — фыркнул Тарик. — Нам нужно уйти отсюда.

— Нам пора, — согласилась хозяйка замка Сов и поднялась на ноги.

Вслед за ней поднялись и остальные: четверо мужчин и невысокая худенькая женщина направились к ведущим в нижний город воротам.

Над ущельем в виду Лива ар-Рамля их уже ждали. Пятерых дервишей легко было узнать по остроконечным колпакам из верблюжьей шерсти. Шестой человек щеголял в небесно-голубой чалме и шелковом, расшитом золотыми антилопами Умейядов синем халате. Тарик фыркнул:

— О ибн Бадис! Ты как павлин среди куропаток. Тебе прислать еще одежд из твоих сундуков? Не то, смотри, мне придется их раздарить невольникам — парчовых халатов в твоих комнатах больше, чем смертный может сносить за всю свою недолгую жизнь!

Халаф ибн Бадис, в недавнем прошлом придворный астролог Бени Умейя, с достоинством поклонился и ответил:

— Я бежал из дворца в чем был, о князь Сумерек! Если бы недостойный раб надел любезные своему сердцу одежды суфия, его бы тут же схватила стража! А сейчас я вынужден носить этот халат из смирения — у здешних братьев не нашлось ни одной лишней хирки!

По правде говоря, ибн Бадис лукавил. Во время бегства он сумел вывезти из дворца целых два тюка одежды и три ларца с золотом и камнями — а также любимого гуляма, подававшего ему по утрам полотенце, а по вечерам наливавшего вино в чашу. Нуштегин — так звали гуляма, — сейчас стоял у него за спиной, и по его зеленой узорной каба [29] из драгоценной ткани зинданчи сразу было видно, кто хранит ключи от сердца ибн Бадиса. Мальчику едва исполнилось двенадцать, и его лицо дышало свежестью и сияло красотой. Рассказывали, что однажды к ибн Бадису пришел старый Омар ибн Умейя, и Нуштегин, в ту пору еще совсем мальчик, подал главе Умейядов полотенце. Омар вытер руки, и, хотя он уже стали сухими, продолжал тереть их об полотенце, глядя на юного гуляма. Говорили, что Умейя предложил ибн Бадису две тысячи динаров за сей цветок цветков, но тот пал на колени и произнес такие стихи:

— Подари меня любимому, от него не отвлеки,Без меня он зачахнет от гнетущей тоски.Сам Рахман ночных покровов не подъемлет поутру,Мы сердца связали наши, развязали все шнурки. [30]

И Омар сжалился над чувствами Халафа и оставил ему Нуштегина.

Меж тем, над склонами гор уже садилось солнце. Ущелье справа от дороги обрывалось крутыми скалами — внизу журчал между камнями мелкий и прозрачный Ваданас. Зажатая между двумя отвесными каменными стенами — казалось, что ущелье Саиф-аль-Малика воистину прорубили мечами ангелы Всевышнего — река мирно качала на перекатах темные спины форелей. Скалы с другой стороны головокружительного провала громоздились друг на друга и уходили в высоту. А слева от идущей по краю обрыва дороги горы отступали — там в полукруглом кольце каменистых осыпей лежала долина Лива ар-Рамля. Когда-то в ней ютился крохотный вилаят, но сейчас от него остались лишь руины, постепенно сливающиеся очертаниями с диким первозданным камнем этого пустынного места. В окружающих долину скалах чернели входы в пещеры: некоторые располагались у самой земли, а к некоторым пришлось бы карабкаться по иззубренным скальным тропкам.

Сама же долина пользовалась плохой славой. Рассказывали, что с наступлением ночи в источенных непогодой скалах начинают слышаться жалобные голоса и стоны, и ветер тут, мол, вовсе ни при чем. Перепуганные путники свидетельствовали о скорбных возгласах и завываниях в совершенно тихие безветренные ночи. Пока в вилаяте еще жили люди — рыбаки и охотники, которые давали кров и ночлег идущим из Мерва и Фейсалы купцам, — так вот, раньше, когда селение Ливы еще было многолюдным, и с минарета крохотной мечети каждый день звал ашшаритов на молитву муаззин, голоса в скалах не бесчинствовали настолько открыто. Но в прошлом веке караванные тропы, ведущие из Хань через степь, заглохли окончательно, а мервские купцы предпочли возить товар через долины Насих и аль-Укаба у восточных склонов Биналуда. Тогда селение захирело, и жители Лива ар-Рамля разбежались кто куда. Так что теперь путники предпочитали миновать захваченную призраками долину как можно быстрее и при дневном свете.

Однако пятерых дервишей и астролога, похоже, совершенно не беспокоила близость ночи. И если бы кто-то дал себе труд присмотреться к их восьмому товарищу — а тот сидел на камнях чуть в стороне от остальных — то быстро бы отыскал источник их храбрости. Восьмой человек лишь издали мог сойти за человека. Подойдя поближе, любой ашшарит притронулся бы к харранскому амулету — или пожалел, что не обладает таковым. Голова восьмого путника была непокрыта, длинные волосы он носил связанными в узел на затылке, а открытые любому взгляду уши незнакомца остренько торчали и шевелились, когда он задумывался или, напротив, улыбался. Глаза седьмого спутника ибн Бадиса еще оставались человеческими — их разрез не поменялся, да и очерк лица его оставался еще вполне ашшаритским. Оно было узким и худощавым, но скулы не казались такими высокими и вздернутыми, как на лицах самийа. Но вот глаза уже светились призрачным светом Сумерек, и улыбка узких бледноватых губ уже стала вполне кошачьей — обманчиво любезной, а на самом деле небезобидной и недоброй.

Кассим аль-Джунайд — а это был, конечно же, он — неспешно встал, отбросил в сторону рукава простой белой джуббы и поклонился прибывшим.

Книгяня Тамийа-химэ, двое ее спутников-сумеречников, Зу-н-Нун и Тарик приблизились и поклонились в ответ.

Нерегиль сказал:

— Приветствую тебя, Джунайд. Я благодарен твоей благородной супруге за то, что она призвала меня на помощь. Это была честь для меня.

В его голосе не слышалось насмешки. Джунайд еще раз поклонился и так же серьезно отвечал:

— Приветствую светлейшего князя Тарега Полдореа. Ты слишком добр ко мне, сейид, — это ты оказал мне честь, придя ко мне на выручку. Теперь же, когда ты нашел то, что так долго искала и не находила моя благородная супруга, мой долг благодарности стал безмерным.

— Нет никакого долга, — покачал головой самийа. — Любой на моем месте поступил бы так же. Я искренне надеюсь, что теперь вы с благородной госпожой сможете жить, ничего не опасаясь и не тревожась… ни за кого.