Юлия Фирсанова - Рыжее братство. Возвращение, или Свободу попугаям!

Откушали мы с аппетитом, ассортимент блюд на столе менялся, как минимум, раз пять, видно пискля не поскупился на "извинения". Довольный Фаль тяжело вспорхнул мне на плечо и, облизывая ладошки после сочащихся медом булочек, спросил с умильной улыбкой:

— Оса, а может, ты к обеду еще кого-нибудь напугаешь?

— Я совершенно уверен, к обеду напуганных магевой будет больше, чем к завтраку, вот только не уверен, принесет ли нам это бесплатную еду, — усмехнулся Гиз.

— В тюрьме харчи тоже даром дают, — язвительно заметил Кейр.

— Я чего-то не поняла, это вы так верите в мои волшебные силы или наоборот? — обиженно захлопала я глазами и надула губы, как делала четырехлетняя Наташка с нашего двора, когда родственники начинали вычитывать ее за какую-нибудь мелкую детскую провинность или проказу. Правда, на маму такой способ не действовал, зато папа, бабка с дедом и многочисленные тетки-дядьки таяли моментально и кидались утешать маленькую хитрованку.

— Они верят! Безгранично! — поспешил заверить меня Лакс, пряча улыбку в озорных глазах.

— Тогда ладно, — "успокоилась" я, — а то нам уже на площадь идти пора, а я расстроенная, чего только в таком состоянии не наколдую!

— Чего? — сразу же заинтересовался Фаль.

— Самой представить страшно! — шепотом ответила я, заглянула под стол и спросила: — Песик, ты сыт?

— Гав! — подал голос Цап и толкнул лапой пустую лоханку, которую навалил ему в утра щедрый за чужой счет трактирщик.

— Значит, двинули, — позвала я друзей.

— Ничего не забыла? — уточнил Кейр, поправляя перевязь с мечами. Скорее машинально, чем по надобности.

— Может, и забыла, меня знаешь скольким вещам в жизни учили, если б их все помнила, давно бы уже мозги через ухи выдавило от избытка информации, — пожала я плечами. — А если ты о том, не потребны ли мне какие-нибудь громоздкие магические аксессуары для предстоящих действий, то все, что мне нужно ношу с собой! Пошли, пока публика лучшие места не заняла!

До начала "представления" оставался еще почти час, но толпа, причем совершенно явственно не согнанная для массовки (у массовки настрой другой, сама сколько раз в такой стояла на демонстрации), а пришедшая на площадь по собственной воле, все пребывала и пребывала. Стражи, то ли из опасения народных волнений, то ли по традиции тоже было предостаточно. Абсолютно свободной оставалась только высокая лестница из белого камня в Храм Гарнага.

Странно, почему народ до сих пор не оккупировал такую идеальную для осмотра высоту? Конечно, если ты видишь все, то видят и тебя. Уж не это ли останавливало любопытных? Или лестница была неприкосновенным местом по религиозным соображениям? Однако я, как персона, находящаяся в почти приятельских отношениях с божеством, решила не следовать примеру большинства и по блату подняться наверх. Перила лестницы в храм, сложенные их огромных светлых каменных блоков, теплых от солнца, показались мне идеальной скамейкой, а если кто-то придерживался иного мнения, то всегда мог подойти и попытаться меня переубедить. Впрочем, зная степень собственного упрямства, я бы не слишком надеялась на такое чудо.

Обратившие внимание на наше восхождение люди посматривали слегка диковато, как на негра в чукотской юрте, зато не задавали дурацких вопросов и останавливать не пытались. Если магева куда-то идет, значит, это личное дело магевы, и кого бы она с собой не волокла, тоже, пусть хоть крокодила на веревочке.

Мы удобно расположились на камнях, развернувшись в сторону народных масс на площади, пока пустующих эшафота и ступенчатого помоста с креслами и скамьями для высоких гостей. Я поерзала, устраиваясь поудобнее, и заметила:

— Какая у меня в последние дни обширная культурная программа. Вчера первая экскурсия в тюрьму, сегодня первая казнь.

— Раньше не доводилось присутствовать или не хотелось? — заинтересовался Гиз.

— Хотеть не хотелось, да и зрелище это в моих землях редкое, — почесала я нос.

— У вас нет преступников? — удивился Кейр, не отличавшийся особым оптимизмом и верой в лучшие качества людей.

— Навалом, — честно признала я. — Только в моей стране смертная казнь временно запрещена, во многих странах мира тоже, а там, где она остается высшей мерой наказания, почти нигде публично не проходит. Потому как считается негуманным зрелищем, пробуждающим худшие черты человеческой натуры.

— Так ведь если не казнить, мерзавцы последний страх потеряют!? — бывший палач никак не мог взять в толк гуманистические тенденции современного общества.

— Статистика, которая знает все, а статистика да будет тебе известно это подсчитанное в цифрах явление, показывает, что увеличение числа преступлений после отмены казни не происходит. Не знаю, правда это или вранье. Есть еще философская причина, — я припомнила дискуссии на семинарах, — образованные люди в моем мире говорят, смертная казнь, по сути, животный инстинкт, позыв из разряда зуб за зуб, кровь за кровь, это не наказание, а месть государства человеку. Убитый ничего уже не сможет понять и осознать, не принесет никакой пользы обществу, поэтому казнь как наказание — мера неприемлемая. Да и в случае судебной ошибки погибает невиновный. Конечно, со всеми этими выводами согласны не все. Периодически, после какого-нибудь особенно зверского преступления, массово требуют возрождения смертных приговоров, да и самые отпетые гуманисты, когда нос к носу сталкиваются с преступлениями, чаще всего начинают петь по-другому.

— А ты сама? — пульнул вопрос Гиз.

— Думаю, правда есть в суждениях обеих сторон, — ответила я.

— Как это? — Лакс выглядел малость запутанным.

— Если бы мы умели читать в человеческих душах, если б могли понять точно, почему совершено преступление, то могли бы справедливо выбирать наказание для виновного. Кара должна быть равна злодеянию. А мучения преступника должны быть не компенсацией страданий пострадавшего или убитого, это действительно больше на месть похоже, а конструктивным искуплением для самого виновного, — постаралась объяснить я ситуацию так, как чувствовала ее. — Убить проще простого — взмах меча, выстрел, яд, петля — конец все равно один, а вот сделать так, чтобы преступник пожалел о совершенном деянии и пожелал исправить, искупить содеянное — труд, очень серьезный труд. В моем мире такое практические невозможно воплотить в жизнь, слишком несовершенны способы исследования человеческой натуры. Но, может быть, где-то такое станет реальностью.

Губы Гиза, а киллер слушал меня очень-очень внимательно, без малейшей тени насмешки, сложились в успевшее опостылеть мне слово "Служительница". Ладно хоть в слух ничего не сказал.