Татьяна Устименко - Лицо для Сумасшедшей принцессы

Я подплыла к стене колодца и растерянно ощупала каменную кладку, уходящую далеко ввысь. Чтобы выйти на свободу, мне нужно как-то подняться по этим гоблинами проклятым камням! Но мои пальцы не могли найти ни единого мельчайшего зазора, за который можно было хоть как-то зацепиться. Лишь тонкие, как ниточки, ровные стыки между идеально отполированными блоками. Осененная внезапной догадкой, я выхватила из-за пояса два коротких клинка – дагу Рануэль Алатора и кинжал из отличной эльфийской стали, когда-то подаренный мне отважным Раймоном де Ризо. «Не подведите!» – мысленно взмолилась я, вгоняя остро отточенное лезвие в стык между блоками. Верный кинжал даже не погнулся – по самую рукоятку, надежно утопая среди камней стены. Упираясь окованными железом носками сапог в стену колодца, я тяжестью всего тела повисла на кинжале, взмахнула датой и всадила ее чуть выше первой импровизированной опоры. Подтянулась на одной руке, равномерно перераспределила свой вес, перенося его на второй клинок, думая лишь об одном – только бы они выдержали меня и не сломались, и выдрала кинжал из стены. А потом воткнула его еще выше и медленно, мучительно медленно поползла вверх, к сумрачному свету, освещающему зев Колодца пустоты, покорившегося мне и принявшего меня как свою.

Рывок, балансировка, остановка, короткий отдых. Рывок, балансировка – и все снова. Обдуманно, кропотливо, осторожно, щадя верные клинки. Нурилон неприятно бил по затылку. Руки немели, ноги дрожали, ободранные пальцы и изрезанные ладони кровоточили. Но там, наверху, надеялся, верил и ждал моей помощи любимый мужчина, быть может, именно в эту самую минуту умирающий жестокой, мучительной смертью. Обливаясь потом и кровью, я застонала, безгранично измученная отнюдь не болью плоти, но болью страдающей души. И синхронно, в такт ударам клинков, из моего пересохшего горла выстраданно рванулись слова баллады, звучащие как псалом великой любви, не боящейся никакой преграды:

Как бальзам на рану, как подарок бога,Как в оазис дивный средь песков дорогаЗа заслуги в прошлом или вопрекиТем грехам, что в жизни были не легки.

Средь тоски и боли, суеты и злобыМы друг другу руки протянули оба,Нежностью и лаской хрупкий путь мостилиИ любовь, как розу, мы в сердцах взрастили.

И любовь отныне силу нам дает —Как кагор причастия, вересковый мед.С терпким вкусом яда, словно сок цикуты,Мы крадем у счастья краткие минуты.

Кажется, на голос можно обернутьсяИ дрожащим пальцем к пальцам прикоснуться…Но коварный ветер много раз на днюМне приносит эхом голос твой: «Люблю».

Слышишь меня, эхо? Да за это словоЯ любую цену заплатить готова.Все, чем мы владеем, эху отдаем,Мы на все согласны – лишь бы быть вдвоем.

Но смеется эхо: «Встречи вам не дам!Отнесу лишь вздох твой я к его губам…Ишь, вы, святотатцы, – за любовь да цену, —Словно вы не знали, что любовь бесценна!»

И опять меж нами – горя километры,Мы лицо упрямо подставляем ветру…Под любви давлением, словно силой молота,Мы сердца сплавляем в чистый слиток золота.

Произнеся завершающее слово баллады, я со сдавленным хрипом ухватилась за край колодца, из последних сил перевалила свое ставшее невероятно тяжелым тело через каменную кромку и с грохотом рухнула на обледенелый пол подвала. И без того ободранные колени и локти отозвались резкой вспышкой ноющей боли. Но на моих искусанных в лохмотья губах бродила кривая торжествующая ухмылка: «Так что там Ледяной бог говорил о том, будто из Колодца пустоты еще никто и никогда не возвращался?..»

ГЛАВА 8

После бурной сцены в спальне, приведшей к неожиданному разрыву таких, казалось бы, близких и прочных отношений, и последовавшего за ней отказа Ульрики в день свадьбы ее брата Генрих долго и безуспешно пытался осознать: какой же все-таки смысл вкладывает он в само понятие «любовь»? Ну просто не может все основываться только на одной голой физической тяге к какой-то конкретной женщине, вызванной ее загадочностью и непредсказуемостью. Не может чувство, накипевшее в его душе и сильнее всего напоминающее запутанный клубок, состоящий из боли и сладости, быть так просто и примитивно. Барон знал, что принцесса отнюдь не хороша собой внешне. Он видел ее истинное лицо, носившее отпечаток не только демонического безобразия, но и какой-то мистической, потусторонней инфернальности, вызывавшей ужас и восторг одновременно.

А много ли человеческого сохранилось в Ульрике – дочери эльфийки, внучке Смерти, любимой игрушке демиургов? И Генрих с удивлением осознавал, что в общем-то его с самого момента их знакомства на самом деле весьма мало трогали ее внешние достоинства или недостатки. Вот Лилуилла – да: очаровывала, околдовывала с первого взгляда. А Сумасшедшая принцесса… Она просто не представлялась ему какой-то иной. Она и раньше, и всегда была и теперь оставалась именно такой, какой ей и предназначалось стать от рождения. Невероятно страшной и вместе с тем потрясающе прекрасной. Возможно, он полюбил Ульрику неосознанно, заочно, в тот самый момент, когда впервые услышал о ней из уст королевы Смерти, зачитывающей малопонятное пророчество со стены подводной пещеры. Верил ли Генрих в пророчества? А верил ли Генрих в судьбу? Он искал, но так до сих пор и не находил однозначного ответа на этот сложный, жизненно важный для него вопрос. Уставший от бесплодных раздумий барон потянулся, прогнал навязчивую дрему и просительно постучал кулаком по теплому драконьему боку. Марвин, измотанно прикорнувший рядом, так и не проснулся.

– Чего тебе не спится? – тихонько спросил Эткин, немедленно приподнимая крыло и с любопытством заглядывая в уютное укрытие, созданное им для друзей. – Ночь на дворе, а мы все нуждаемся в восстановлении сил. Завтра нас ожидает трудный день.

– Понимаю, да вот раздумья замучили, – пожаловался сильф тишком, чтобы не разбудить некроманта, выползая из-под кожаных складок могучего крыла Эткина и заботливо опуская его обратно, опасаясь лишить Марвина единственного доступного им источника тепла.

Им совершенно случайно подвернулась относительно сухая лощина, почти лишенная снега и защищенная несколькими поваленными бурей деревьями от пронизывающих порывов холодного ветра. Чистюля Эткин, конечно, поворчал недовольно, но более или менее комфортно устроился на нескольких охапках пожухлых листьев, любезно предоставив друзьям персональное место для ночлега у себя под крылом. А сейчас Генрих зябко поеживался в своем легком кожаном камзоле и таком же плаще.