Империя, не ведавшая поражений - Кук Глен Чарльз

Шагун сложил ее одежду в виде узкого ложа. Она судорожно вздохнула, когда он встал, и попыталась разрушить заклятие, зажмурив глаза, но это не помогло. Его руки коснулись ее обнаженной плоти, мягко увлекая вниз.

Он вонзил в нее раскаленный клинок, в наказание за то, что она осмелилась сбежать. Несмотря на всю свою решимость, она начала всхлипывать, умоляя его остановиться. Но в нем не было ни капли жалости.

Во второй раз уже было не так больно. Все ее тело словно онемело. Она терпела, плотно закрыв глаза и не доставляя ему удовольствия мольбами.

В третий раз она открыла глаза, когда он вошел в нее, и их взгляды встретились.

Результат во сто крат превзошел тот, когда он ее позвал. Ее душа соединилась с его душой. Она стала его частью. Наслаждение было столь же всепоглощающим, как и боль в первый раз. Она умоляла его, но на этот раз не о пощаде.

Потом он встал, подобрал свою одежду, и она снова заплакала от стыда, поняв, что он заставил ее наслаждаться тем, что он с ней делал.

Движения его уже не были столь уверенными. Он одевался поспешно и неряшливо, и взгляд его был полон страха. Вскочив в седло, он пришпорил коня.

Нариман сжалась в комок, плача от унижения и боли.

Кричали люди. Ржали лошади.

— Он ушел туда!

— Вон он! За ним!

Наклонившись, Моуфик набросил свой плащ на Нариман. Она зарылась лицом в его одежду.

Стук копыт, яростные крики и лязг оружия о щиты стихли. Моуфик дотронулся до дочери.

— Лисичка?

— Уходи. Дай мне умереть.

— Нет. Это пройдет, забудется. Смерть не дает забытья. — Голос его срывался от ярости. — Его поймают и приведут назад. Я дам тебе свой нож.

— Его не поймают. У него есть Сила. Я не смогу с ним сражаться. Он заставит меня пожелать его. Уходи. Дай мне умереть.

— Нет.

Моуфик участвовал в войнах на севере. Он видел женщин, переживших насилие. Когда жертва была его собственной дочерью, все выглядело куда страшнее, но как мужчина, а не как возмущенный отец, он знал, что это далеко не конец всему.

— Ты сам знаешь, что обо мне станут говорить, — Нариман завернулась в плащ. — Фериал и Ферас расскажут о том, что видели. Люди подумают, что я пошла к нему добровольно, и будут называть меня шлюхой. И какой мужчина теперь возьмет меня в жены?

Моуфик вздохнул. Она была права. Когда вернутся охотники, раздосадованные тем, что упустили добычу на своей собственной территории, они станут искать оправдания своей неудаче и наверняка найдут.

— Одевайся.

— Дай мне умереть, отец. Дай мне снять позор с твоих плеч.

— Хватит. Одевайся. У нас есть дела. Нужно спешить, пока люди нам сочувствуют. Здесь мы начали все заново, сможем начать и где-нибудь еще. Вставай и одевайся. Хочешь, чтобы тебя увидели такой? Пора проявить смелость.

Эти слова он говорил каждый раз, когда кто-то ее обижал: «Пора проявить смелость».

Вся в слезах, она оделась.

— Маме ты тоже так говорил?

Мать ее была отважной девушкой с севера, пришедшей на юг следом за своей любовью. Она была здесь еще более чужой, чем Моуфик.

— Да. Много раз. И мне следовало держать язык за зубами, оставаться на севере. Ничего бы этого не случилось, если бы мы остались с ее народом.

Партнер Моуфика не пытался нажиться на его горе. Он щедро заплатил, и Моуфику не пришлось тратить военные трофеи для того, чтобы уехать.

Капитан Аль-Джахез, под началом которого Моуфик служил во время войн, дал ему должность егеря. От Вади-аль-Хамама его и Нариман теперь отделяли восемьсот миль.

Нариман начала подозревать худшее вскоре после их прибытия на новое место. Она молчала до тех пор, пока скрывать уже не было возможности, и пошла к Моуфику, поскольку идти больше было не к кому.

— Отец, у меня будет ребенок.

Реакция его оказалась неожиданной.

— Да. Его цель состояла в том, чтобы зачать еще одного себе подобного.

— Что нам делать? — Ее охватил ужас. В ее племени такого не прощали, и обычаи оседлых народов в этом отношении отличались несильно.

— Для паники нет причин. Я говорил на эту тему с Аль-Джахезом, когда мы сюда приехали. Он жесткий и религиозный человек, но родом из Эль-Асвада. Он знает, что такое Джебал. Его козопас слишком стар, и он отправит нас в горы вместо него. Мы проведем там несколько лет, пока он не убедит всех в том, что ты вдова, и ты вернешься, чтобы найти молодого человека твоего возраста. Мужчины будут драться за такую вдову.

— Почему ты так добр? С тех пор как у нас появился всадник, я доставляю тебе одни лишь хлопоты.

— Ты — моя семья. Все, что у меня есть. Я следую пути Ученика, в отличие от многих, кто заявляет о своей вере лишь ради политики.

— И при этом ты поклоняешься Каркуру.

Моуфик улыбнулся.

— Не стоит упускать любую возможность. Я поговорю с Аль-Джахезом. Мы уедем через неделю.

Жизнь в холмах в роли козопасов оказалась довольно приятной. Эти места чем-то напоминали Нариман о родине, но здесь было спокойнее. Волки и львы встречались редко, и козам почти ничто не угрожало.

По мере того как рос ее живот и приближалось неизбежное, ей становилось все страшнее.

— Отец, я слишком молода для такого. Я умру, я знаю.

— Нет, не умрешь. — То же он говорил ее матери, которой тоже было страшно. Этого боялись все женщины. Он не пытался убедить ее в том, что ее страхи необоснованны, лишь в том, что страх куда опаснее, чем роды. — Я буду с тобой и не позволю случиться ничему плохому. И Аль-Джахез обещает, что пришлет свою лучшую повитуху.

— Отец, я не понимаю, почему ты так добр ко мне. И не могу понять, почему он так добр к тебе. Не потому же только, что ты воевал в его отряде?

Моуфик пожал плечами.

— Вероятно, потому, что я спас ему жизнь в битве за Круги. К тому же хороших людей намного больше, чем тебе кажется.

— Ты никогда не рассказывал мне про войны. Только о тех местах, которые видел.

— Это не слишком приятные воспоминания, Лисичка. Смерть, убийства, и снова смерть. А в конце — никакого толку, ни для меня самого, ни для славы. Стоит ли рассказывать о тех временах молодым? Они не принесли мне счастья, но я видел больше, чем любой из аль-Мубурака как до, так и после.

Он был единственным из десятка добровольцев, кто остался жив. Возможно, именно потому его и считали чужим, а не из-за жены с севера. Старики презирали его за то, что он жив, в то время как погибли их собственные сыновья.

— Что мы будем делать с ребенком, отец?

— Что? То, что всегда делают люди. Воспитывать, чтобы он стал мужчиной.

— Это будет мальчик, да?

— Скорее всего да, но и девочка вполне устроит, — он усмехнулся.

— Ты станешь его ненавидеть?

— Речь идет о ребенке моей дочери. Я могу ненавидеть отца, но не младенца. Дитя невинно.

— Ты и впрямь путешествовал по странным землям. Неудивительно, что старейшины тебя не любят.

— Старейшины уходят. Идеи бессмертны. Так говорит Ученик.

Она уже чувствовала себя лучше, но страх ее никуда не делся.

— Прекрасный сын, — сказала старуха, улыбаясь беззубым ртом. — Прекрасный сын. Могу сказать, юная госпожа, что он станет великим. Судьба в его руках. — Она подняла повыше крошечное красное морщинистое орущее существо. — И он родился в сорочке. Лишь настоящие избранные рождаются такими. О да, ты стала матерью могущественного человека.

Нариман улыбнулась, хотя не слышала даже десятой доли ее слов. Она думала лишь о том, что схватки закончились, что боль отступила. Ее охватывали невероятно теплые чувства к ребенку, но ей не хватало сил их выразить.

В палатку заглянул Моуфик.

— Садра, все в порядке?

Лицо его было бледным. Словно в тумане, Нариман поняла, что он тоже боялся.

— Оба отлично себя чувствуют. У Аль-Джахеза родился крестник, которым он может гордиться. — Она повторила свое предсказание.

— Лучше не говори ему об этом, Садра. Это смахивает на суеверие, а он очень строг к отклонениям от религии.