Сергей Никшич - Соседи

От такой черной неблагодарности Голова побагровел и кожа на его лице стала цвета вишневой наливки, которой так любила угощать его виновница этого переполоха Мотря до того, как ее преступно, по мнению Головы, обольстил Дваждырожденный. И он стал доказывать, что любит всех сельчан, как своих родных детей, и что если Дваждырожденный сэкономил на поясе целомудрия и оттого его половина оказалась в опасности, то кто ему виноват? Они, то есть пояса, сейчас все равно как гигиеническое средство, пояснял Голова. Одел его и спишь спокойно, и за супружницу спокоен, и за самого себя. Но его слова, в которых, как он полагал, сквозила государственная мудрость, приправленная жизненным опытом, не вызвали и тени радости у неблагодарной аудитории. С задних рядов доносились особо оскорбительные для чести Головы инсинуации – его обвиняли в том, что он хапанул у грызунов и поэтому бездействует, как труп, а то, что он красный как рак, так это не от стыда, а от избытка крови, которую пьет у народа вместе с упырями, которые бесчинствуют по ночам, и что он, наверное, тоже упырь. «Упырь и есть, – гудел народ, – нормальный Голова уже что-нибудь бы придумал».

– Вы придумайте! – то ли визжал, то ли хрипел Голова. – И я все сделаю, но только сами скажите – что делать будем? Гапкина дудка помогать перестала, крестный ход вокруг деревни совершали, санэпидемстанция вместо борьбы с крысами облапила Гапку и уехала, войска Акафей не ввел, потому как нет оснований – противник невидим, отсиживается по погребам, да и кто вызывает войска для борьбы с крысами? А то, что они превращаются в людей, еще надо доказать. Фотографий ведь нет. Болтовня. А то, что в постели у Дваждырожденного оказались какие-то парни, так глупо утверждать, что рога людям ставят только крысы (Голова хотел уколоть того за Мотрю). Надавал им по шее, и дело с концом. Все просто. Нет никаких проблем, и можно отдыхать и наслаждаться теплым летним днем.

В ответ ему было сказано, что его сейчас линчуют, если он не прекратит демагогию.

И Голова замолчал.

А Мане казалось, что она попала в театр. Причем не в простой, а театр абсурда. И Уткин, значит, говорил ей правду. Ведь не мог же массовый психоз охватить всех этих людей с обветренными от крестьянского труда лицами и мозолистыми руками? На нее, к счастью, никто не обращал внимания, и она, затерявшись в толпе, лихорадочно анализировала то, что перед ней происходило. Но прийти к какому-нибудь выводу не могла и мечтала о следующей встрече с Уткиным, чтобы он ей все объяснил.

А тем временем на площади появились известные уже Мане Светуля и Гапка, которые предложили за умеренную цену дать коллективу возможность попользоваться заветной дудочкой – авось она опять заработает и выведет проклятую нечисть из села. За дудку Гапка запросила всего сотню гривен в час, и сельчане решили, что дудка – единственное проверенное средство и сказали Гапке, что обязательно заплатят, но только потом, когда крысы окажутся в озере. Но наша красавица пожала хорошенькими остренькими плечиками и сказала, что и дудку они получат потом, когда крысы сожрут все, что у них лежит в погребах, и примутся за скаредных хозяев. Пришлось присутствующим вытащить потрепанные кошельки и скинуться Гапке, как говорили, на ее жадность, хотя любой из них поступил бы точно так же, окажись дудка у него. И Гапка получила заветные бумажки и принесла дудку, и Грицько прокашлялся, и присосался к дудке, и стал в нее гудеть, и вдруг улица ожила, потому что гигантские крысы стали вылазить из-за каждого забора и печально выстраиваться в колону, проклиная тот час и ту минуту, когда Голова из-за своего донжуанства провалился в подвал и обнаружил там ненавистный им музыкальный инструмент. А Грицько повел их к озеру, но споткнулся и упал, проклиная напиток, который накануне раскрепостил его уставшее воображение. А крысы, мохнатые и страшные, разбежались, к ужасу сельчан, кто куда, и когда Грицько встал, потирая ушибленное колено и отчаянно чертыхаясь, то окружали его уже не соседи, а озлобленные односельчане. Хотели надавать ему по шее, но он быстренько сориентировался и заявил, что он при исполнении. И всем вдруг как-то все надоело, и сообщество отправилось в корчму промочить горло, пока там не закончилась драгоценная влага.

И Маня, потрясенная всем увиденным, потому что ее худшие опасения подтвердились – ее окружали крысы, которые ей отнюдь не мерещились, – уехала в город за деньгами, которые были ей нужны, чтобы рассчитаться с Гапкой. В трамвае ей было очень скучно – пейзаж ее не развлекал. И она думала о том, о чем большинство людей думает всегда – как жить дальше. А так как ответа на этот вопрос нет, то и получается, что умственная энергия в больших количествах расходуется совершенно понапрасну. И рассеивается в окружающей среде. Безвозвратно. Ей захотелось было поехать не домой, а в больницу к Уткину, но она прогнала эту мысль и решила, что во всем разберется сама.

И к вечеру она возвратилась в Горенку, на которую из космоса опускался сладостный летний вечер. Сладостный для тех, кто запасся поясом, терпением, и крепкими нервами да еще пропустил стаканчик для уверенности в себе, лег спать на хорошо взбитую перину и приготовил на всякий случай что-то тяжелое и недорогое, что можно запустить сгоряча в распоясавшегося соседа. Но Маня еще не полностью вошла в курс дела и сразу же решила улечься спать. Спросила, где можно помыться, и хозяйки предложили, что согреют воды и нальют в балию и мочалку дадут, да и спинку потрут, если нужно. Дело такое.

И они действительно позаботились о Мане, как о собственной сестре, удивляясь, какой она оказалась красивой. Вместе с ними сквозь щели в полу удивлялся и сосед, который рассматривал Маню, как гурман рассматривает в ресторане меню. «И пояса у нее нету», – думал сосед, сладострастно пуская слюни и виляя хвостом. Он рассчитывал, что как только разомлевшая в балие Маня уляжется в Гапкину постель и выключат свет, он немедленно заберется к ней и попробует ее разжалобить длинными разговорами о том, как ему одиноко, и что их встреча, как он полагает, была предначертана на небесах, и так заговорить ее, чтобы она крепко уснула, и тогда… Но бдительная Гапка уловила какие-то тревожные флюиды и на всякий случай посоветовала Мане крепко не спать.

– Оно, конечно, – вещала Гапка, – под свежий ветер да после баньки спать хочется, но в селе нашем, ты же видела днем, что происходит. Так что держи ухо востро, и как только сунется к тебе, туфлей его глуши или еще чем-нибудь. Они ведь наглые, соседи. И все время мельтешат. Я даже подозреваю, что поселка городского типа Удавлюсь-За-Грош на самом деле не существует. Его придумали выжившие из ума бабки, чтобы пугать внуков. А эти поналезли просто из канализации, в которой мутировали из-за химикатов, которыми их травят, или из-за Чернобыля. Нормальный мужчина не превращается то и дело в крысу, когда его лупят туфлей по голове. Да и заметь, что своих баб они к нам не приводят. А это что означает? Ведь размножаются они каким-то образом. Почкованием, может быть. Но ничего, утром я сама возьмусь за дудку и попробую их всех, гамузом, утопить.