Макс Фрай - Жалобная книга

Вспоминаю – впервые в жизни не для себя, а для другого человека. Вспоминаю в подарок.

Горячее весеннее солнце, ледяная озерная вода, дикое гусиное семейство в полном составе, с полудюжиной серебристо-зеленых, как вербные почки, гусят. Отворачиваюсь от птиц, приоткрываю губы, повинуясь настойчивому зову инстинкта и судьбы, почти теряю сознание от прикосновения человека, которого впервые встретила сегодня утром, за завтраком, в гостинице при гольф-клубе, куда приехала вовсе не ради любовной романтики, а в поисках материалов для туристического справочника.

«Так бывает, – думаю я. – Так, оказывается, бывает».

Но прежде чем рухнуть с головой в сладостную пропасть, успеваю себе возразить: «Так не бывает. Слишком уж хорошо».

Ага, есть. Поехали дальше.

Нравственного закона во мне как не было, так и нет, зато звездное небо над головой имеется, и оно воистину прекрасно. Ночью, на спине, лицом кверху,[11] да, но я-то не умираю, напротив, возвращаюсь к жизни после полугодичного тления на силиконовой плантации. Первый вечер первого дня моего отпуска близится к завершению, и я не иду спать лишь потому, что жаден неописуемо. Еще несколько минут, а то и пару часов почти невыносимого кайфа украду у сна, а если и отрублюсь прямо тут, на пляже, невелика беда – проснусь на рассвете от холода да и поползу понемногу в коттедж. Пожалуй, именно этого мне и надо, для полного счастья.

В наушниках Нико тянет заунывно песенку про «all tomorrow parties», и я, кажется, подпеваю ей во весь голос. Могу себе позволить: песчаный пляж безлюден, как пустыня. А если и появится кто-то в зоне моей видимости, я, подобно сфинксу, грозно погляжу на путника и произнесу вслух единственно актуальную на данном этапе загадку.

«Покурить найдется?» – спрошу я всякого, кто захочет пройти мимо, и, пожалуй, расхохочусь, что бы мне ни ответили. Просто так, от счастья.

Хватит, пожалуй.

«Смотри, сова летит, – говорит Митька. – Настоящая сова!»

«Такая длинная? – удивляюсь. – Колбаса это с крыльями, а не сова!»

«Сама ты колбаса с крыльями! – хохочет мой мальчишка. – Это была сова, как в „Твин-Пиксе“. Летела на дачу к какой-нибудь Лоре Палмер».

Совсем взрослый, надо же. Уже смотрит те же фильмы, что и я, хотя книжки пока другие читает. Но это дело поправимое. Главное, что время, когда кроме фильмов и книжек у Митьки не было ничего, закончилось. Будем думать, навсегда.

После обеда мы часа четыре бродили по лесу, вернее по лесам. Сперва по березовому, потом через дубовую рощу шли, по сосновому бору гуляли, пока наконец не забрели в смешанный лес – такой дальний, что я сама впервые сюда забралась, хотя с детства на родительской даче лето провожу. Старожил я тут, старожилка, старожилица, старая, словом, старушка, хе-хе!..

Мы, в общем, заранее знали, что грибов не наберем: июль вон какой сухой был, но шли себе и шли, делали вид, будто грибы ищем. Только час назад обратно повернули. Вернемся, будет совсем ночь. Ай да мы! Прошлым летом для Митьки час на ногах провести – подвиг был, а нынче – вот бежит впереди меня как ни в чем не бывало. Но, кстати, надо бы ему все же отдохнуть.

Плюхаюсь в мокрую от вечерней росы траву. «Все, – говорю, – загонял ты меня. Перекур».

«Какой перекур? – удивляется. – Ты же бросила!»

«Ну, значит, не перекур, а перекус. Бутерброды мы зачем брали? Чтобы обратно домой принести?»

«А мы брали?! Что ж ты молчишь?»

Да я вроде бы и не молчу…

«Зажилить хотела, – огрызаюсь. – Ты же меня знаешь!»

«Сыр стал как плавленый, – радуется сын, разворачивая бутерброд. – Вкусно! Надо всегда так бутерброды готовить: нарезать, а потом в карманах полдня таскать. Лучше даже, чем у бабушки Клары в духовке получается. Попробуй!»

Беру половинку, откусываю, жую. Действительно здорово: хлеб еще мягкий, а сыр теплый, и маслом все насквозь пропиталось. Или просто мы аппетит такой нагуляли?

«…и все-таки это была сова», – говорит Митька.

Сова так сова.

Ага, замечательно.

Поезд, согласно расписанию, дернется-двинется-поползет ровно через две минуты. В купе, кроме меня, никого. Еще бы две минуты продержаться, а потом можно расслабиться – до Бреста, по крайней мере. Но там, говорят, в первый класс редко подсаживаются. И еще говорят, поезд Москва – Берлин в это время года полупустой ходит. Я уже почти верю. Две… нет, уже полторы минуты спустя поверю окончательно.

С ума сойти. Уже! Тронулись, поехали. Мои часы, оказывается, отстают на целую минуту. В коридоре вроде никто не топочет. Значит, буду ехать один. Развеселый гражданин – едет поездом в Берлин – он сидит в купе один – он везучий гражданин.

Как-то так.

Я года два, наверное, мечтал, как я буду сидеть в купе, неподвижно, прижавшись носом к стеклу, а Москва станет уплывать, убегать от меня. Посторонится, даст мне дорогу, отпустит.

Вот и отпустила. Теперь я без пяти минут (ладно, без полутора суток) берлинский житель. Что будет там – на фиг неведомо, но мне, по правде сказать, плевать. Я не верю в будущее, будущего нет, всегда есть только здесь-и-сейчас, – банально, но ведь правда, глупо этого не знать. Мое здесь-сейчас прекрасно, оно, помимо прочего, не отравлено даже наличием попутчика. А я очень, очень, очень-преочень хотел ехать в одиночестве. Если бы существовали купе какого-нибудь сверхпервого класса, рассчитанные на одну персону, я бы, видит бог, никаких денег не пожалел на билет. Голый, голодный, с пачкой «Беломора» в драной авоське, а поехал бы этим «сверхпервым». Но такой услуги нет, а первый класс – это почему-то одно купе на двоих. Потому и замирал я, глядя на часы, с замиранием сердца прислушивался к топоту ног в коридоре и перестуку чужих чемоданов. Но теперь уже все. Я еду в Берлин, один в купе. Ничего лучше и вообразить нельзя.

Достаю флягу с коньяком, чокаюсь с собственным отражением в оконном стекле, а потом – с еще одним, в зеркале. «За нас, мужики, – говорю шепотом. – Добро пожаловать в новую жизнь! И да будет нам земля небом!»

Просто прекрасно.

Скоро наступит рассвет, а я брожу по городу ног под собой не чуя. У моей погибели зеленые глаза, у моей жизни глаза тоже зеленые. Она спросила: «Когда ты придешь?» – и я обещал, что приду на рассвете. И рад бы теперь заявиться пораньше, но обещал – на рассвете, и мне почему-то кажется очень важным сдержать это, именно это (возможно, только это) обещание. Я брожу по городу, зеленоглазая ждет, ворочаясь на узкой, скрипучей тахте; у моей вечности зеленые глаза, и скоро она для меня наступит. Сажусь на корточки, подношу зажигалку к белой пуховой черте: на этом бульваре цветут тополя, а значит, пришло время вспомнить любимую игру своего детства. Тополиный пух вспыхивает и почти сразу же гаснет, я смеюсь и говорю вслух: «У моей погибели зеленые глаза». Поднимаюсь и иду туда, где меня ждут. Уже пора. Почти пора.