Голодная бездна Нью-Арка (СИ) - Демина Карина
Полезла.
Куда?
Самой бы понять… в конспектах ответ есть, и в голове Тельмы тем более, но сейчас эта голова категорически не способна к мыслительному процессу.
— Посиди… сидеть можешь? — Мэйнфорд перенес ее на низенькую софу, и сверху накрыл своим пальто, тем самым, пропахшим табаком и травами. — Вот и ладно… посиди, мы скоро… полчасика и поедем домой. Я тебя отвезу.
— Я… сама… д-доберусь.
— Конечно, сама. Я довезу, а потом уже добирайся. Только глаза не закрывай, ладно? Пока еще нельзя.
Тельма понимает. Сознание нестабильно, и уйти в сон — не лучшая идея.
— Посмотри, — он присел рядом, хотя древняя софа явно не была предназначена для гостей подобных габаритов. — Кохэн магичить будет… у масеуалле странная магия, на крови… может, ему удасться хоть что-то вытащить.
— А…
Неужели все зря было? Тот нырок. И вода. И… имя, вышитое на спине глиняного человечка.
— Общую картинку мы получили, — ладонь Мэйнфорда легла на плечо Тельмы. — Но сама понимаешь, в таком виде ее ни один суд не примет. Обопрись. Там в кармане конфеты есть. Будешь? Тебе сладкого надо, и я пошлю кого-нибудь… чуть позже. Когда…
…она стабилизируется.
…и наверное, это было правильно, как и рука на плече.
— Я… — Тельма потрогала разбитую губу, хотя и прикоснуться к ней получилось не сразу. Руки не слушались, да и вовсе она почти не ощущала своего тела. — Я… твою силу… тяну…
— Да на здоровье, — хмыкнул Мэйнфорд. — Хоть какая-то от нее польза…
Это он зря.
Нельзя так… сила ведь живая. И обижаться способна. Вот уйдет, и что тогда с ним станется? Камень, лишенный сил, не жизнеспособен.
— А за губу извини. Надо было тебя в чувство привести, а я…
— Ничего.
Губа — это мелочь. Хуже было бы, если бы Тельма застряла вовне… она слышала истории о чтецах, которые уходили слишком далеко. И пополнить список потерянных ей никак не хотелось.
…меж тем комната вновь изменилась. Или прежней осталась, но изменилось восприятие Тельмы. Очертания плыли. Расслаивались. И стоило вглядеться, как возвращались обрывки голосов.
Правда, теперь слов Тельма не слышала, только нервный визгливый голос.
…люблю.
Любви не существует. Тельма точно знает. Но никому не скажет, потому что девушкам положено верить в любовь. А она, Тельма, девушка…
…но комната все равно плыла. И Кохэн не походил на себя. Он утратил всякое сходство с человеком. Еще одна фигурка, правда, не глиняная, а сплетенная из прозрачных трубок.
Четырехкамерное сердце.
И сосуды, идущие от него. Дуга аорты. Артерии. И тончайшие артериолы. Сети капилляров… венулы и вены… Тельма и не думала, что помнит все это. Но да, сейчас ее разум выкидывал странные штуки. Пускай, главное, что она была здесь, по эту сторону Бездны.
Кохэн, переполненный алой кровью — нарядный оттенок, Сандре бы пошел — встал перед камином. И одним движением рассек себе запястье. Тельма поморщилась даже: нельзя так с цветом.
Если он весь покинет масеулле, то…
…что-то нехорошее произойдет.
Кровь сыпалась на пол стеклярусом.
Бисером четырех оттенков. И коснувшись опаленного паркета, рассыпалась пылью. А Кохэн говорил. Низкий голос. Речитатив. Чужой язык, где рубленные слова и звуки шипящие, и вот уже сам он, все еще плетено-кровяный, утрачивает последнее сходство с родом человеческим.
Змей.
Крылатый. Зачем змеям крылья? Глупость какая…
А главное — Тельма осознала это явно — он сам не знает, что является змеем. Иначе дал бы второй своей натуре свободу.
Взмах куцых крыл.
И шипение, раздавшееся из пасти. И кровяная пыль, покрывшая паркет плотным слоем, шевелится. На это и вправду интересно смотреть, хотя в глазах рябит, и тянет эти самые глаза прикрыть, позволить себе мгновенье-другое отдыха. Но Тельма не обманется. Тельма выдержит. И ей тоже любопытно, получится ли у змея то, то не вышло у нее.
Если да, то будет немного обидно.
Кровь вскипает, и из нее рождаются фигуры. Их можно узнать, потому что у каждой свой цвет. Найджел Найтли яркий, артериального оттенка, и это правильно. Ему идет этот цвет, показывает истинную свою суть. А трое других по-венозному темны, и это тоже верно. Правда… есть в их фигурах что-то на редкость нелогичное, но Тельма не может понять, что именно. Она смотрит-смотрит, пока глаза не начинают болеть, и появляется ощущение, что в них песка насыпали.
Приходится тереть, но легче не становится, только хуже.
Пятый. Последний. На сей раз лишенный имени, но сделанный из крови настолько черной, что и дураку понятно — печеночная, отравленная всеми ядами, какие только способен выработать человеческий организм. Эта кровь воняет.
И Тельма, позабыв о глазах, спешно зажимает нос.
— Пишешь? — сдавленно поинтересовался Кохэн-змей, крылья которого неудержимо тянуло к земле. Естественно, разве можно подняться в воздух на куцых крыльях? Да и вообще, кто позволит змеям летать.
— Пишу. Хватит.
— Нет… я… еще кое-что попробую…
И вновь речь сделалась неразборчивой, не голос — шипение, клекот в уродливой змеиной глотке, и взмах руками. Чешуйчатое тело змея перекатывается, грозя заполнить собой всю комнату, раздавить и Тельму, и Мэйнфорда, которого данное обстоятельство отчего-то не беспокоит.
А фигурки из крови дрожат.
Кланяются перед тем, кто является для них Богом. Они готовы пасть ниц, и, благодаря творца за рождение свое, откроют ему все тайны. Что может знать кровь?
Многое.
Только Тельма не слышит шепота. Ей и не нужно. Змей ведь слушает, он внимателен, как никогда прежде, а Мэйнфорд пишет. И значит, техник — вот же весело им, наверное, на такой работе, столько всего видят в записях — выделит дорожку.
Исповедь длится и длится.
И Тельма постепенно теряет к ней интерес. А следом наваливается усталость. Поспать бы… недолго. Всего минуту. Или две. Или пять… пять минут — это же мелочь. Что случится за пять минут? Разум рассыплется? Это глупость, детская страшилка, чтобы не лезли, куда не нужно. Тельме ли не знать, насколько он прочен, человеческий разум, и какие кошмары способен переварить.
А значит, не будет беды, если она… нет, даже не заснет, всего-то смежит веки, чтобы утихла треклятая резь в глазах.
— Не смей, — этот шепот, глухой с ворчащими нотами, отпугивает сны. — Или выпорю.
— Нельзя… бить подчиненных, — возразила Тельма, испытывая к голосу и хозяину его отдаленное чувство благодарности. — Это… противоречит трудовому кодексу… я в профсоюз жалобу подам.
— Подай, — Мэйнфорд погладил по спине. — Потом… еще немного, девочка… хотя бы десять минут. Продержишься, и обещаю, что лично спою тебе колыбельную.
— Хорошо.
За колыбельную Тельма готова выдержать и дольше десяти минут. Она моргает и трет глаза, почти ненавидит их, словно остекленевшие, бесполезные — комната плывет, двоится и троится, вовсе распадается на цветные пятна. Главное, что среди пятен этих слишком много красного.
— Что… получилось?
Змей исчез. А значит, она что-то все-таки пропустила, едва не соскользнув в предательский сон.
— Что-то получилось, — расплывчато ответил Мэйнфорд. И все же счел нужным объяснить. — Будь здесь кровь всей пятерки, вышло бы надежней. Но и твой приятель рассказал многое… они не живые.
— Кто?
— Люди, которые его пытали. Точнее, я почти уверен, что это уже давно не люди.
— Неживые? — Тельма моргать перестала.
— Скорее уж немертвые. Они не похожи на неупокоенных в классическом их понимании… ты когда-нибудь видела…
— Видела, — она поерзала, пытаясь принять позу, менее располагающую ко сну. — Близко. Они… мерзские.
— По сути своей неупокоенное тело — это именно тело. База из плоти, напоенная силой, причем есть разница, естественным образом это получилось, скажем, в результате захоронения в нестабильном месте, или же вследствие внешнего вмешательства. Скажем, хороший малефик способен создать примитивного голема на базе свежего покойника. Здесь важно качество первичного материала. Чем меньше повреждено тело, особенно нервная ткань, тем надежней выйдет голем.
