Ольга Онойко - Море Имен

— Эх, Яська, — добродушно пробасил дядя Сёма, — как тебя по-вашему, по матушке-то?

Ясень хохотнул.

— По матушке посылают. А по матичке я Лазурин.

— Вот оно как… — раздумчиво протянул Семён. — Дела… А ты, значит, Иней Ясеневич?

— Я Веселин, — поправил Иней и улыбнулся.

…И вовсе дядя Сёма был не страшный и не бомж. Иней сам себя стеснялся, вспоминая, как испугался его поначалу.

Дядя Сёма ехал в поезде один. Он выбрал себе место посередине вагона, узкий столик застелил старой газетой, на газете разложил хлеб и колбасу. У окошка стояла полупустая бутылка водки и банка с солёными огурцами. А напротив, на боковом сиденье, вальяжно развалились два больших холщовых мешка — в них дозревали жёлтые, побитые, кисловатые яблоки, которые одуряюще вкусно пахли, словно уже чувствовали себя вареньем.

Дядю Сёму звали Семён Геннадьич Пархоменко. Иней никак не мог уразуметь, зачем он «Геннадьич». Имя «Семён» он сам произвёл от слова «семена» и дознался, что по матичке дядя Верин. Это было понятно. Но папа упорно называл дядю Сёму Геннадьичем, а тот, похохатывая, время от времени пытался выговорить языколомное папино «отчество» — Бат-Эрденевич…

— Пирожки-то я подъел, — опечалился дядя Сёма, — в самый бы раз мальца пирожками покормить.

— Ничего, — невнятно пробурчал Иней. Он вгрызался в бутерброд с колбасой. — Вкусный бутерброд.

— Хороший у тебя парень, — сказал дядя Сёма Ясеню.

— А то ж! — фыркнул тот. — Конечно, хороший. А старшему моему, Алику, двадцатник уже.

— Совсем взрослый.

— Из наших, — непонятно сказал Ясень. — Уже вырвался. В меня пошёл.

— Это хорошо, — одобрил дядя Сёма.

Ясень покосился на сына, который таращил глаза из-за щедрого бутерброда, улыбнулся ему с гордостью. Иней осмелел, прожевал кусок и спросил:

— Пап, а куда Электричка едет?

Но ответил ему дядя Сёма:

— К морю, сынок, к морю.

«Вот как», — подумал Иней. Он вспомнил папино обещание и сказал:

— А мы поедем к морю?

— Поедем обязательно, — кивнул папа. — Только не сейчас. Сейчас не получится. — И он добавил тише: — Не так-то это просто, доехать к морю. Геннадьич чёрт-те сколько времени уже едет. А, Геннадьич?

— Тридцать лет еду, — подтвердил тот.

Иней поразился. «За тридцать лет вроде можно всю Землю кругом объехать, и не один раз, — подумал он. — А до любого моря несколько дней на поезде или несколько часов самолётом. Может, это другое море? Волшебное? К которому идут только волшебные поезда?.. Но почему так долго?»

— Мы раньше сойдём, — успокоил Инея папа. — Нам сейчас только до дачи доехать. Дорога пустячная. Но до моря мы обязательно доберёмся.

Семён Геннадьич пошевелил бородищей, улыбнулся. Вокруг его глаз собрались лучистые добрые морщинки.

— Держись папки, Иней. Папка твой доберётся, он такой. Он хваткий.

— Я знаю, — важно сказал Иней, и оба взрослых ласково засмеялись.

Потом папа тихо сказал Геннадьичу:

— Я тебе помогу. Я тебе должен, Семён.

— Ну нет, — ответил Семён Геннадьич так же тихо, но не так серьёзно, — помогать мне не надо. Есть дела, Яська, в которых настоящий друг своему другу под дулом пистолета помогать не станет.

— Например? — Ясень заломил бровь.

— Например — детей делать.

Ясень расхохотался, потом скривился и едва заметно кивнул в сторону Инея.

— А что? — не согласился Геннадьич. — Здоровый мужик, не в люльке лежит. Пусть понимает. Дружба — дело большое. Если друг оказался вдруг… — тут он умолк, словно прислушиваясь к чему-то, и вдруг вскинулся, выставил бороду вперёд, заговорил торопливо и горячо: — Слушай, Яська! Спой, а? Очень я Высоцкого хочу послушать, стосковался прямо.

Иней широко улыбнулся, поглядел на папу выжидающе. «Пускай песня чужая, — подумалось ему, — папка всё равно так здорово поёт и играет. Слушать бы и слушать его…» А Ясень только руками развёл. Потупил смеющиеся глаза, сдаваясь, и полез за гитарой.

И он пел Высоцкого, много всяких песен: про друга и про скалолазку, про то, что лучше гор могут быть только горы, и про заколдованный лес, откуда уйти невозможно, потом ещё — и с чувством, со сладкой яростью выводил «ми-и-ир-р-р вашему дому!..» Дядя Сёма слушал его, уронив кудлатую голову на руку и закрыв глаза. Всё лицо его мелко вздрагивало — так жадно он ловил каждый звук. Высоцкого сменил Городницкий, затем Визбор и ещё кто-то, Ясень перестал называть имена, а Иней этих песен никогда прежде не слышал.

Наконец, дядя Сёма с силой провёл ладонями по лицу — как-то странно, словно умывался.

Папа отпустил гриф гитары и глянул на друга с тревогой.

Иней заморгал.

Что-то переменилось. Иней почувствовал это, как дыхание ветра. Мелькнуло мимо что-то не страшное, но страшно грустное.

— Ладно, — глухо сказал дядя Сёма, — Яська, растравил ты душу. Пожалей, сил нет терпеть. Расскажи, как дела-то в мире? Чего творится? Войны нет? Одолели разруху? Кто наверху сидит сейчас, что за человек?

Иней испуганно сжался. Какая война? Какая разруха?..

— Геннадьич, — покачав головой, сказал папа, — на что тебе мои новости? Я же из другой параллели.

— Давай выпьем, — непоследовательно предложил Геннадьич и плеснул мутной водки в пластиковые стаканчики. — Другая, не другая, а всё равно… Ох, Яська, никогда не знаешь, за что душа твоя зацепится. Тридцать лет еду. Зацепилась душа, прикипела, на цепь посадила сама себя и сама себя не пускает к Морю…

Он болезненно зажмурился. Ясень покачал головой.

— Геннадьич в восьмидесятом году поехал, после Олимпиады, — вполголоса сказал он Инею. — Тогда вас с Аликом ещё и в проекте не было.

Тихо и мелодично, как литавры оркестра, стучали колёса Нефритовой Электрички; Инею показалось, что она, живая, прислушивается к разговору. Тогда он тоже притих и стал слушать.

— Олимпиада, — повторил дядя Сёма и улыбнулся, как пьяный, хотя ни глотка ещё не выпил. — До свиданья, наш ласковый Миша… Душу рвёт, Яська, сил моих нет. Тридцать лет еду, а каждый день думаю: как там, в России? Поэтому и доехать не могу. Тебе-то что, ты космополит безродный… ты доедешь… Бат-Эрденевич…

Он поднёс стаканчик к губам. Ясень нехотя сделал то же, покосился на Инея и пить не стал. У Инея чуть-чуть отлегло от сердца. Он ужасно не хотел, чтобы папа пил водку. Папа с дядей Семёном говорили о непонятном и пугающем, и оттого папа становился чуть-чуть чужим. Пьяный он бы сделался совсем чужим. Тогда Иней остался бы один-одинёшенек в волшебном поезде посреди волшебной страны…

— Я русский, — негромко сказал Ясень. — Маму мою Лазурь звали. Только страна моя не Россией называется, Геннадьич, а Росой, и столица у неё — Листва.