К. Медведевич - Ястреб халифа

Люди, переминаясь с ноги на ногу, опасливо тянули шеи и прищуривались, пытаясь хоть что-то разглядеть в чернильном мраке. Зайти не решался никто.

— Тарик, — позвал Аммар, обернувшись к раскрытым дверям в покои напротив. — Разрешаю выйти.

Самийа по-кошачьи выглянул из комнаты — и тут же оказался у кучи битого кирпича.

— Ты хотел осмотреть это место? Осматривай.

Аммар сделал приглашающий жест.

Тарик взял лампу из рук невольника и потянул перекошенную дверь решетки на себя. С царапающим слух скрипом она подалась. Высоко подняв ярко горящий светильник, нерегиль шагнул в чернильную тьму.

И тут же остановился, как вкопанный. Лампа как-то притухла во мраке, освещая лишь руку, свисающий рукав и голову самийа.

— Тарик?.. Тарик?

Не получив ответа, Аммар шагнул вперед. Рука нерегиля задрожала, лампа плеснула маслом — и ушко ее ручки выскользнуло из пальцев самийа. С глухим звяком шлепнувшись наземь, светильник зашипел и потух в густой пыли.

Нерегиль стоял, склонив голову и не трогаясь с места. Потом пошатнулся, закрыл лицо руками, и упал на колени — прямо в скопившиеся на полу грязь и мышиный помет.

— Тарик?..

Нерегиль молчал и не двигался.

— Тарик, что там?

Самийа медленно опустил руки, повернул к людям бледное, искаженное горем лицо и тихо-тихо сказал:

— Как же вас земля-то носит, а?..

Порог зловещей комнаты Аммар переступил не без опасения. Он ожидал увидеть там все, что угодно: скелеты, сгнившие трупы, орудия пыток, отсеченные руки и ноги, черепа, оковы с шипами…

Но в комнате не было ничего — вернее, почти ничего. На полу — истлевший до дыр ковер да грязные подушки. Какие-то посеревшие от времени и пыли скомканные ткани. Деревянный ларь с распахнутой крышкой — пустой, с мышиными костями внутри. Почерневшая медная тарелка и поваленный на бок такой же кувшинчик с вытянутым носом. Все. Впрочем, когда Аммар уже собрался развернуться и выйти, ему показалось, что на ковре лежит девственно-белое пушистое перо. Сморгнув и помотав головой, он снова посмотрел в ту сторону, но ничего не увидел.

А Тарик ушел к себе, не оборачиваясь и не проронив больше ни слова. Когда Аммар заглянул к нему и попытался спросить, что такого он там увидел, нерегиль посмотрел на него широко раскрытыми, как у покойника, глазами и с трудом выговорил:

— Уйди отсюда…

Аммар ушел.

Уже потом Яхья объяснил ему, что Тарик своим вторым зрением видит многое, не доступное смертным. Видимо, перед ним витали, как взбаламученная пыль во вскрытой гробнице, самые страшные мгновения жизни несчастной аураннки. Всякое событие, учил Аммара старый астроном, оставляет после себя видения и звуки, как испеченный хлеб — запах. Нерегиля, видать, обдало нешуточным смрадом преступления трехсотлетней давности — не зря он отказывался говорить с людьми еще три дня.

А потом вдруг поднялся и побежал вниз по ступеням, обгоняя шарахающуюся прислугу и оборачивающихся царедворцев.

Старший катиб обретался в большой круглой комнате с восемью нишами-арками по стенам. Башшар ибн Хазим оказался довольно представительным мужчиной во цвете лет, полным, курчавобородым и румяным. Поглаживая роскошную, пышную, крашеную хной бороду, он сидел за низким столиком для письма из красного дерева и выводил изящную букву за изящной буквой — знаменитым древним уставным письмом Умейядов. Завидев Тарика на пороге своей вотчины — чисто выметенного, хорошо проветренного хранилища рукописей, — он встал из-за стола и отдал низкий поклон. Тарик сел напротив и поклонился в ответ.

— Я нашел то, о чем ты спрашивал, сейид, — широко улыбнулся ибн Хазим. — Это оказалось нелегко — но и не сложно. Нужно лишь было знать, где искать.

Тарик улыбнулся в ответ — он был бледен как смерть, и оттого улыбка казалась вымученной. Впрочем, ибн Хазима трудно было обескуражить. Катиб продолжил:

— Я сразу решил заглянуть в ларец с завещанием достойного Сахля аль-Аттаби. И обнаружил в нем двойное дно…

Тарик кивнул. Если его и разбирало нетерпение, он никак его не выказывал.

— … и вот что нашел!

И катиб выудил из-под столика скатанный в тонкую трубочку обрезок пергамента. И подал его нерегилю.

Тот долго изучал пять строчек ашшаритской вязи и грубый чертеж под ними. В самом низу, там, где обрывок телячьей кожи завершался острым неровным кончиком, писавший потрудился нарисовать сигилу Дауда.

Нерегиль медленно свернул обрывок обратно и поднял глаза на смотрителя. Тот с достоинством осведомился:

— У сейида будут еще поручения к недостойному рабу?

Самийа вынул из рукава клочок бумаги с нацарапанными восемью стихотворными бейтами.

— Я хочу, чтобы ты переписал это — красиво, на хорошей бумаге, — запечатал моей печатью и отослал в Исбилью. Джариру Абд-аль-Азизу ибн Умейя.

К Абд-аль-Азизу, эмиру Исбильи, перешло старшинство в роде Умейядов после гибели его брата. Голуби барида исправно доносили вести из отстоявшей на двадцать пять фарсахов «младшей столицы». Узнав о судьбе Абд-аль-Вахида и десятков других своих родичей, разъяренный эмир приказал привести из тюрьмы всех, кого схватили за сочувствие делу халифа Аммара, и собрать в большой трапезной зале своего дворца. Там несчастных накормили и напоили до отвала — а потом забили до смерти булавами. Поверх их окровавленных тел эмир велел настелить доски, а на доски положить лучшие ковры. На этот помост Абд-аль-Азиз сел пировать со своими приближенными, и веселье не смолкало в трапезной всю ночь. Вино лилось рекой, рабыни играли на лютнях. И если сначала сквозь звон посуды и веселый гомон еще можно было нет-нет, да и различить стон или слабый вскрик, то под утро живой ковер под досками перестал шевелиться окончательно. Говорили, что в тот день в зале аль-касра Исбильи погибли более ста двадцати человек — юношей, мужчин, стариков и детей. Женщин из харимов мятежников в тот день распродавали на рабском рынке. Еще говорили, что за красивой невольницей теперь нужно ехать в Исбилью: молоденькую девственницу там сейчас отдавали чуть ли не за десять динаров — стольким девушкам открыли лица и отвели на продажу.

Старший катиб дворца Куртубы пробежал глазами адресованные эмиру Исбильи стихи:

Ты глыбой ненависти стал,Стоишь — не сдвинуть: крепче скал.С тобой общаться — как на горуКарабкаться в плохую пору.Твой бог, когда тебя лепил,Не подсластил, не посолил.Я разгадать тебя пытался,Но, что ты, так и не дознался.Смех тратить на тебя — грешно,Воздать хвалу тебе — смешно.Посмотришь на тебя — о боже!Лицо с пометом птичьим схоже.И если ночь ты пережил,Пусть утром хлынет кровь из жил.А если очутился в море,Дай бог, чтоб утонул ты вскоре.

— У нас про такое говорят: начал за здравие, а закончил за упокой, — рассмеялся Башшар ибн Хазим. — От злости эмир Исбильи готов будет выскочить из кожи, не говоря уж об одежде.