Наталья Метелева - Добровольная жертва

Но человечество снова отказалось от счастья.

Однажды крепость была разбужена грохотом и криками о помощи. Пока проснулся караульщик, пока Альерг сотворил Привратника и пока заржавевший и отказавший в самый нужный момент подъемный механизм сменил гнев за небрежный уход за ним на милость и решил заработать, вопли уже затихли. Мост опустить не удалось: он расположился на чем-то, как на склоне горы, и никак не хотел принимать горизонтальное положение.

Поднявшемуся в полном составе на стены населению крепости в неверном свете факелов было явлено зрелище, напоминавшее городскую свалку: с той стороны ворот была навалена огромная куча какой-то рухляди, под которой исчезли последние следы рва, когда-то окружавшего крепость. Куча и не давала мосту опуститься.

Площадь бурлила до краев огоньками, словно город решил, наконец, стереть с лица земли надоевшее гнездо жар-птицы. Казалось, что все население Гарса, включая младенцев, вышло на последний штурм. Несколько факелов полетело в рухлядь, и та занялась жизнерадостными сполохами. Толпа отхлынула на безопасное расстояние. Люди обнимались, братались, пели и плясали, и царило совершенно праздничное настроение, как в карнавальную ночь. Школяры с восторгом поучаствовали во всеобщем ликовании.

Когда огромный костер разгорелся посильнее, из кучи раздался отчаянный вопль, она зашевелилась с краю и выплюнула из себя оборванного и всклоченного, словно его рвала стая собак, человека. Оборванец запрыгал вокруг горящей рухляди, словно шаман с бубном, то в безысходном горе заламывая руки, то пытаясь вытащить из пламени какую-нибудь тряпку или целый рулон.

Мы узнали в несчастном художника Пьетто. Как только ему удавалось отобрать у огня корм, на грабителя накидывалось человек пять, вырывало добычу и возвращало в кострище. После того как в кучу сгоряча был возвращен сам художник, Альерг решил, наконец, вмешаться и увел рыдающего и слегка подгоревшего горемыку в замок. Сочувственно закапал редкий дождик. Толпа отложила штурм до лучших времен и постепенно рассосалась. К утру куча прогорела, мост удалось опустить без помех, а невыносимую гарь и пепел развеял ливень, случившийся как нельзя вовремя.

Гарс с удовольствием предался восстановлению разрушенных за эти годы иллюзий и с долго сдерживаемым жаром на месяц ушел в карнавалы, празднуя возвращение Любви. С тех пор август стал в Асарии называться «медовик» или просто Медовый Месяц.

Пьетто весь этот месяц провел в замковой галерее. Он ее еще не видел, потому что зальчик был построен и оборудован уже после того, как тогда еще юный художник покинул школу. Ребах рассказывала, что Мертвый Глаз заплакал, когда вошел в хранилище. За дни, проведенные в замке, он написал только один портрет, попросив меня позировать непременно в белом платье. Я с удовольствием согласилась. Из белого у меня нашлась только ночная рубашка. Ребах одолжила великолепную шелковую шаль. Портретист хмыкнул в бородку, но смирился.

Через месяц работа была закончена, и живописец предоставил мне право первого взгляда. Я, уже устав от нетерпения, взглянула. Полотно было совершенно чистым, девственно белым и абсолютно пустым. Художник стоял, переминаясь, с робостью заглядывая в мое изумленное лицо. А потом полотно знакомо мигнуло, и я закричала от ужаса. Завопил и Мертвый Глаз. Примчавшийся Альерг запретил кому-либо входить в галерею, выхватил из дрожащих рук Мертвого Глаза подрамник с картиной и разбил его об пол. Через мгновение полотно пылало, подожженное факелом.

Опекун извинился перед побледневшим Пьетто и взял с него слово, что тот никогда больше не поднимет на меня кисть под страхом отлучения от Лиги. Художника даже уговаривать не надо было – в такой страх его вогнало собственное произведение. На следующий день Пьетто покинул Гарс. По слухам, больше к краскам он не прикасался.

– Так-то вот, – назидательно заявила я подруге. – Не себя ты видишь в отражении, а свое о себе мнение!

– Ну хорошо, о, кажущаяся поверхность, которую я знаю по имени Рона, – поспешно согласилась Ребах. – Отложим этот вопрос на завтра!

В дверь требовательно постучались. Начинается! Кто там в такую рань, опять оборотень Лэпп? Или Дункан с чашкой утреннего чая на подносе? Массивная дубовая дверь уже листочком тряслась от ударов и норовила соскочить с петель, когда перепуганная Ребах повернула ключ и тут же отскочила в панике. Вид представшего перед нами гиганта и впрямь был ужасен: нос распух и полиловел родным братом моего вчерашнего бревна, глаза были красные и метали молнии.

– Что тут происходит?! – рявкнул он. – Что тут за шум?!

Увидев меня, юркнувшую за ложе и осторожно выглядывавшую из-за краешка, Альерг замер с открытым ртом. Его рука дернулась, словно он тоже не выспался и хотел протереть глаза.

– Р-р-рона? Что ты здесь делаешь?

– Одеваюсь, – сообщила я, выползая из укрытия.

– З-зачем? Я хотел сказать – откуда ты?

– Всегда здесь была, со вчерашнего вечера. Вы что, сегодня с утра все заболели? – Смелость возвращалась ко мне с каждым словом.

– Ребах, оставь нас, будь любезна, – вежливо попросил мастер, но голос его уже неприятно скрежетал, словно точил ножи.

Подруга, несмотря на все мои возражения, с облегчением сбежала. Наставник обошел вокруг меня, как дровосек вокруг елочки, примериваясь, с какой стороны срубить несчастную одним ударом. А когда убедился, что он не спит, а елочка стоит перед ним во плоти и растопырила колючки, обхватил голову руками и болезненно застонал.

– Ничего не понимаю! Я вчера думал, что ты оставила здесь фантом, а сама отправилась к Иби, откуда тебя и похитил Дункан. Вся ее комната пропитана дурманом, вызывающим сон. До сих пор не проветрилась. Сам Дункан, скорее всего, заранее ввел себе и девушке противоядие. Но кто тогда сейчас находится с магистром? Может быть, Иби? Она тоже исчезла. Но…

Я пожала плечами: какое мне дело до того, кто с Дунканом.

– Но почему тогда у нее твои мысли? – продолжал вопрошать Альерг самого себя, шныряя по комнатке, как пожарный дозор в клетке. – Полное совпадение! Одна личность! Твоя! Рона, я был уверен, что ты только что была довольно далеко от Гарса. Сутки на конях. Я еще был поражен, каким образом Дункану удалось к утру забраться в такую даль.

– Может быть, там фантом?

– Не может! Фантом не способен мыслить. Это отпечаток, тень. А та, что с магистром, находится там во плоти. Там человек. И мыслит, и действует, как ты. Даже несколько лучше.

Опекун усмехнулся, но не выдержал мелькнувшей в моем взгляде жалости к страдающему галлюцинациями и отвел глаза. Вдобавок я поинтересовалась, почему тогда сам опекун в Гарсе, если точно знал, где находится мое бренное тело? Но его, оказалось, нелегко смутить: