Евгений Лукин - Катали мы ваше солнце

— Слышь, молодец… — прошамкал продравшийся сквозь толпу старый Пихто Твердятич, дёргая за малиновый рукав.

Берегиня повернул к нему тугое, словно бисером унизанное личико. Томно, чай, в шубейке-то, припекает!.. Ну да дело молодое, а жар — он костей не ломит…

— Князюшка-то, а?.. — неспроста завёл старый. — Слыхал, как он про внука-то про моего? Отважный, говорит, сын земли теплынской!..

— Подержи… — сквозь зубы сказал ему берегиня и вручил конский повод. Отряс оба рукава до локтей и растопырил усаженные перстнями пальцы.

— Дед! — прогнусил он в сердцах. — Доел ты меня уже и выглодал, бдя… Тебе поклон от внука на словах сказывают, а ты ещё кобенишься!..

— Ну а кроме-то?.. — весь затрепетав, жадно спросил Пихто Твердятич. — Только на словах али ещё на чём?..

Не до вежества было старому — хлебушка бы укусить. Дыру-то во рту ничем ведь не зачинишь, жива душа калачика просит…

Берегиня забрал повод и недовольно огляделся.

— Ушей много, — молвил он. — Отойдём-ка, дед, в закоулок, там и потолкуем…

Припадая на батожок, выбрался старый вослед за тугомордым с площади. Берегиня сунул окованную перстнями лапу в седельную суму и извлёк оттуда лоскуток пергамента. Подал, надменно отвернув мурло. Ежели кто со стороны углядит — подумает: милостыню дед выворковал…

Тоскливо защемило сердце у старого. Он-то чаял, что мучицы внук переслал али крупки какой… Ан, вишь, грамотку… Верно, сидит Кудыка сам в дремучем лесу, зубами щёлкает да в ноготок свищет. Одно смутно: в лесу сидит, а с письмишком к деду берегинь шлёт… Да и письмишко-то не берестяное… Где ж это он, забродыга, пергаментом разжился?..

Пихто Твердятич насупился, развил грамотку и, отнеся подале от глаз, принялся читать:

«Солнышку моему сиятелю, свету моему совету, старому дедушке Пихто Твердятичу — внучище его недостойный Кудыка челишком бьёт…»

Ишь ты, завернул… Потеплело на сердце. Зажмурился старый, ровно маслица лизнувши.

«Дед, — продолжал Кудыка. — Серебришко я перепрятал. Отыми половицу, да не ту, что справа от печи, — левую отыми, вот там оно и есть. Передавших грамотку не забижай, я с ними при случае ещё денежку пришлю, когда та вся выйдет. Засим писавый кланяюсь…»

Заробев, Пихто Твердятич отнял слабые глаза от грамотки и воззрился, часто взмаргивая, на распаренного берегиню. Что рыло, что шубейка — цвет один…

— Кто ж он теперь-то? — еле выпершил дед. — Уж не в разбой ли часом ударился?..

Берегиня скроил таинственное изличье, сплюнул, огляделся.

— Не знаю, дед, — прогнусил он тихо и значительно. — Но круто, говорят, взлетел, крутенько… Кощей — и тот о нём уже наслышан. Вот и смекай…

— Так а письмишко-то кто передал?

— Говорю ж тебе: от Кощея пришли…

— А ты-то сам не от Кощея разве?.. — опешил старый.

— Куда там!.. — вздохнул тугомордый отрок. — От подручных его. Сам-то Кощей, вишь, глубоко закопался, личика не кажет. Ежели и встретится с кем, то разве с боярином каким, а то и с самим князюшкой… Однако прощай, дед. Недосуг мне. Ежели понадоблюсь — дай знать…

С этими словами берегиня махнул в седло, и гнедоподвласый конёк понёс его по улочке ладной нагрункой[93] — с отволочкою задних ног…

Смотрел ему вслед старый Пихто Твердятич, слёзы смигивал.

«Ай, внуче… Ай, внуче…»

Нет, ну её к ляду, такую милость! Пожаловало, называется, красно солнышко чад своих!.. Работать два дня подряд без отдыха — шутка, что ли? Да ещё и ни на один храпок не прилёгши!.. И ежели прав был кудесник Докука, что, мол, возрадовалось тресветлое общему воздержанию, то лучше уж снова во блуд удариться…

Ко второму за день закату изнемог князюшка Столпосвят, с голоса спал. Как вскинулся в седло при виде знамения, так и метался, сердешный, по градам и весям теплынским — собирал людишек на рыночных площадях, речи творил… Лошадушка — вся от пены белая, сменить пришлось. Будь на его месте кто другой духом послабже, жилою потоньше, — ей-ей, не выдержал бы: закрыл глазки да лёг на салазки… Да только не из таких князюшка-то наш! Нутром чуял: не тот нынче день, чтобы в праздности да неге полёживать. Тут так: не удержался за гриву — за хвост не удержишься… Куй, пока брызжет!

Спешившись у высокого боярского крыльца, князюшка опёрся на окатистое надёжное плечо Блуда Чадовича, постоял, перевёл дух и лишь после этого поднялся, тяжело ступая, по лесенке с хитро выточенными перильцами.

— Кликнул? — устало спросил он, даже и личика не повернув в сторону боярина.

— Ждёт… — почтительно молвил тот, поддерживая князюшку под локоток.

Когда подступили к горнице, за дверью кто-то взлепетал по-берендейски, но с греческим выговором:

— Цестны целовеки так не делают!.. Долзен — плати!..

Боярин распахнул дверь перед князем. Пол в горнице устелен был ковром, стол накрыт нарядной скатертью, на окнах — занавесы да наоконники, поставец сиял серебряной посудой. Красовались в тарелях[94] всевозможные яства, а в самой серёдке стола выгибала шею лебедь целая, нерушеная.

На лавке, промакивая тафьею выпуклую плешь, пригорюнился Лют Незнамыч, а перед ним метался, запальчиво взмахивая руками, смуглый изобиженный грек.

Вяло ответив на приветствия, князюшка сел за стол и принял из рук боярина полный кубок доброго вина. Выцедил, прищурив правое око, закусил заморской маслиной, поставил кубок, призадумался. Потом вскинул бровь и глянул на скукоженное личико розмысла.

— Вишь, как оно бывает-то, Лют Незнамыч… На смирного беду нанесёт, а прыткий и сам набежит… Так что не помогло тебе смирение твоё… Влез по уши — полезай и по маковку… На участке-то хоть спокойно?

— Куда там!.. — Розмысл с горечью махнул тафьей. — Вече[95] собирают, в доски железные бьют…

— А чего хотят?

— Да зябко молвить, чего хотят, — передёрнув плечиками, отвечал Лют Незнамыч. — Родислава Бутыча скинуть мыслят. А на место его Завида Хотеныча прочат…

— Разумно… — одобрил Столпосвят и мигнул боярину. Тот живо наполнил кубок.

— Да мало ли что разумно! — вскричал розмысл. — По Уставу Работ…

Князюшка поперхнулся и, проплеснув вино, грянул донышком в стол.

— По Уставу?.. — взревел он, да так, что из оконного переплёта чуть стёклышки не посыпались. — Это по какому же уставу вы нас позавчера заморозками пожаловали? А сегодня и того чище — ночи лишили!.. Давно пора в шею гнать этого вашего хрыча Родислава Бутыча, пока он тут светопреставления нам не учинил! И правильно Завид Хотеныч сделал, что грамоту его разорвал! Ишь! Один дельный человек на всю преисподнюю — и того убрать норовят…