Вениамин Шехтман - Инклюз

Мы закивали, подтверждая, что оборачивались волками. Старик ткнул в нас указательными пальцами и лицом отчетливо изобразил вопрос "как?". Мы замялись, поскольку объяснить такое, да еще и без слов дело немыслимое. Как мы ходим? Как дышим, как чувствуем вкус или запах? Показать — легко, а вот объяснить…

Старик снисходительно отнесся к нашим затруднениям и с помощью жестов призвал нас, если не растолковать, то хоть продемонстрировать. Я ожидал, что он выберет Пырра, как самого слабого и наименее опасного. Но старик был умнее. Догадавшись, что у легконогого Пырра куда больше шансов удрать, нежели у нас с Браа, а опасности, притом, что на нас направлены копья — немного, он велел Браа стать демонстратором.

Наконечник копья просунулся сзади и перерезал веревку с двух сторон от шеи Браа (он был привязан в середине между мной и Пырром). Браа развернулся и протянул связанные руки. Перерезавший веревку черноволосый отказался полностью освободить его, медленно покачав головой. Тогда Браа повернулся к старику, сунул ему свои руки, и громко отчетливо произнося каждое слово, начал объяснять, что в таком виде обернуться невозможно. Не знаю, насколько старик его понял, но поверил. Что было вполне оправданно, ведь Браа говорил чистую правду. Острой пластинкой обсидиана, выуженной из-под одеяла, старик сам разрезал веревку, стягивающую запястья Браа, и, повелительно пошевелив пальцами, велел ему приступать.

Браа присел на корточки, закрыл ладонями лицо и обернулся волком. На сторонний взгляд никакого "процесса превращения" не было. Вот неандерталец. А вот волк. И все. Ровно также обстояло дело и с ощущениями. Вот ты неандерталец, а вот ты волк. Никакого перехода, никаких промежуточных стадий.

Старик остался недоволен. Дугообразным движением руки он велел Браа снова стать человеком. И снова волком. Опять человеком. Волком. За короткое время Браа обернулся туда сюда раз десять и конечно сильно устал. На очередной приказ старика он ответил отказом. Тот поглядел, как тяжело вздымается грудь Браа, как тот вспотел и запыхался, и разрешил ему отдохнуть. А заодно и нам с Пырром.

Отдых представлял собой все то же сидение на корточках напротив старика, только по его приказу нам принесли воды. Когда же, по мнению художника, отдых затянулся, а Браа все еще не был способен продолжать демонстрацию, он велел развязать меня, а на Браа снова наложили узы.

Я трижды обернулся волком и старик, отчаявшись, махнул рукой. Он нарисовал рядом с волком несколько неясных силуэтов и вопросительно посмотрел на меня. Поняв его так, что он интересуется, в кого еще мы можем оборачиваться, я вспомнил, что, возможно черноволосые видели Пырра в образе сайгака. Мои способности к рисованию невелики, но я взял у старика головешку и довольно внятно изобразил кабаргу, собаку и сайгака. После чего развел руками, давая понять, что этим наши способности ограничиваются.

Старик велел что-то конвоировавшим нас черноволосым. Нас всех троих подняли и увели в один из круглых домов. Оттуда вынесли дрова, утварь, все могущее служить оружием, оставили только несколько теплых шкур.

Пырр с его молодыми зубами первым расправился со своими веревками, а вскоре и мы с Браа сделались свободны. Свободны, но исключительно от пут. Снаружи скрипел снег под ногами часовых, а по их разговорам делалось ясно что сторожат нас крепко, не меньше дюжины человек вовлечены в охрану дома, где мы сидим, завернувшись в шкуры, и гадая, покормят нас или нет.

Еду так и не принесли, даже когда небо, видневшееся в дыре дымохода, потемнело. Случилось это скоро — дни все укорачивались. Заметив это, я встал и, быстро разобравшись, как это сделать с помощью веревок и кожаного клапана, дымоход закрыл. Ночью приморозит, терять тепло в отсутствие огня совершенно ни к чему.

Ночью началось странное. Сперва послышался бой барабанов. Не пустых колод, а барабанов с мембраной из кожи, гулких и звучных.

К барабанам присоединился непонятный вой, издаваемый явно не человеческим горлом. А за ним последовал свист, также перешедший в вой, но более высокого тона. Все звуки сливались в одну мелодию, тревожную и будоражащую. Браа вспомнил, что устраивали кроманьонцы, за которыми мы наблюдали, и немедленно поделился с нами этим воспоминанием. Я тоже склонен был думать, что за стенами дома происходит нечто подобное.

Гадать пришлось недолго. Полог распахнулся, в дом набилась уйма чероноволосых, нас схватили за руки и за ноги и поволокли на улицу. Мы с Браа инстинктивно отбивались, но нам не отвечали, только к держащим нас рукам присоединилось еще несколько. Пырр, запрокинув голову, верещал как убиваемый заяц. Несомненно, он рассчитывал на то, что его хоть на секунду отпустят, и тогда он успеет обернуться. Его не отпустили, а накинули на голову шкуру, так что его верещание превратилось в невнятный гул.

Я ожидал увидеть гигантский костер посреди лагеря, как это было у кроманьонцев, но вместо этого вокруг идола было разложено множество маленьких, дающих слабый свет, почти тлеющих костерков. Практически у каждого черноволосого, редко один на двоих-троих был свой огонь. Лунного света, да еще отражающегося от белого снега, было совершенно достаточно, чтобы видеть все, за исключением разве что мимики сидевших поодаль, но тут приходили на помощь костерки. Как раз лица черноволосых они, в основном, и освещали. Ведь большинство людей сидели, склоняясь над кострами и вдыхая дым. Их не смущали ни слезы, катящиеся из глаз, ни то, что, временами, они начинали задыхаться и мучительно кашлять. Продышавшись, черноволосые подкидывали в костры пригоршни сушеной травы, и снова втягивали в легкие едкий синеватый дым, плывущий уже над всем лагерем. От дыма в носу щекотало, а в голове туманилось, кололо в висках. Противное ощущение, а ведь я всего лишь проходил мимо, а не держал голову прямо в дыму.

Единственным, кто не дышал дымом, был старик, который вылез из своего одеяла и стоял перед идолом совершенно голый, сизый от холода, весь покрытый цыпками. Наверное, только голова у него не мерзла, ведь ее покрывала плоская шапка из десятков меховых лоскутков, свисающих ему на щеки и лоб. Спереди на шапке была закреплена лапа неизвестного мне животного. Два когтистых пальца смотрели вперед, а два назад. Только присмотревшись, я понял, что лапа птичья, принадлежала она когда-то огромной сове. Чтобы иметь такие лапы, сова должна быть размером с лебедя — никогда таких не видел. Теплые перья спускались до самых когтей, отчего и казалось, что лапа покрыта мехом.

По бокам старика стояли, сомнамбулически покачиваясь, двое черноволосых, каждый из которых держал в правой руке кость с головкой сустава, обернутой камусом, а в левой — отмездренный до прозрачности кусок кожи, натянутый на согнутую кольцом ветку — что-то вроде плоских барабанов. Зачем это нужно сделалось ясно, когда колотушки ударили в бубны и повели быстрый ритм. Старик, подрагивая в такт бубнам, пошел нам навстречу. Он замер в нерешительности, переводя взгляд с одного на другого, но тут Пырр сумел сбросить затыкавшую ему рот шкуру, и завопил. Палец старика немедленно указал на него.