Елена Хаецкая - Изгнанник

Авденаго обмакнул перо в «чернильную» кашицу. Потом повернулся к Евтихию:

— Диктуй.

Тот опешил:

— Что я должен делать?

— Диктуй письмо.

— Кому?

— Деянире… Я, конечно, могу и сам ей написать, но будет лучше, если твоими словами…

— Ты пишешь письмо Деянире? — переспросил ошеломленный Евтихий.

— А что я, по-твоему, здесь делаю? — рассердился Авденаго.

Евтихий молчал. Он был почему-то очень огорчен.

Авденаго немного смягчился:

— Что бы ты ей сказал? Передай это мне, а я запишу.

— Ты не смеешься? — спросил Евтихий.

— Я часто смеюсь, но не в этом случае. Терпеть не могу писать под диктовку.

«…и тут… тут, маточка, такое случилось, что я и теперь едва перо держу от стыда. Моя пуговка — ну ее к бесу — пуговка, что висела у меня на ниточке, — вдруг сорвалась, отскочила, запрыгала, зазвенела, покатилась и прямо, так-таки прямо, проклятая, к стопам его превосходительства, и это посреди всеобщего молчания! Его превосходительство тотчас обратили внимание на фигуру мою и на мой костюм. Я вспомнил, что я видел в зеркале: я бросился ловить пуговку! Нашла на меня дурь! Нагнулся, хочу взять пуговку, — катается, вертится, не могу поймать, словом, и в отношении ловкости отличился. Тут уж я чувствую, что и последние силы меня оставляют, что уж все, все потеряно! Вся репутация потеряна, весь человек пропал! Наконец поймал пуговку, приподнялся, вытянулся, да уж, коли дурак, так стоял бы себе смирно, руки по швам! Так нет же: начал пуговку к оторванным ниткам прилаживать, точно оттого она и пристанет; да еще улыбаюсь, да еще улыбаюсь. Его превосходительство отвернулись сначала, потом опять на меня взглянули…

Я, ангельчик мой, горел, я в адском огне горел! Я умирал!..»

— Да понимаете ли вы, — закричал Моран, садясь в постели и роняя подушку на собаку, — да понимаете ли вы, маточка моя, что вы такое только что вслух прочитали?

Деянира опустила книгу на колени, заложив страницу пальцем. Устало посмотрела на Морана. Все эти «ангельчики» и «маточки» намертво въелись в ее сознание, и ей уже казалось, что никак иначе изъясняться она больше не сможет. Придет подавать документы в институт и, теребя язычок «молнии», начнет мямлить: «Вот-с, душенька моя, ангельчики вы мои, какое, значит, случилось тут со мною дельце преудивительное… Желаю на дневное отделение историческаго факультетца поступать-с, и протекцию маменька мне обещали составить…»

В мыслях все выходило коряво и оттого еще более нелепо. А Моран буравил ее страдальческим взглядом, налитым слезищами, и вздыхал.

— Я помню, как там дальше, — сказал Моран. — Всегда на этом месте меня эдак пронзает, — он ткнул себя пальцем в грудь. — Как генерал Макару Алексеевичу сотенную бумажку подает, и как руку ему пожал, а Макар-то ему поцеловать руку хотел, но генерал не позволил и как к ровне отнесся… Вон там, ниже, — «…Ошибок впредь не делайте, а теперь грех пополам». Вот за это «пополам» все ему простится, генералу-то, все его прегрешенья на том свете отпустятся… Вы как считаете, маточка моя?

— Да так и считаю, — сказала Деянира уныло. — Что ж с вами спорить, с дурным таким? Даже и не возьмусь. Мне дальше читать или чаю вам, страдальцу, спроворить? Как изволите?

— А-а! — неожиданно завопил Моран, корчась на диване.

Деянира встала со стула, отошла в сторонку. С Мораном явно творился какой-то припадок. «Может, и правда в подражание классику обзавелся падучей, — подумала Деянира. — Кто знает, что там с ним происходит…»

Моран лупил руками и ногами по дивану, кричал и ронял огромные, жгучие слезы.

— Что ж это вас так разбирает, сердешный? — сказала наконец Деянира сердито. — Погодите вот, привяжу вас к дивану, чтобы рук-ног себе не переломали. А, и еще язык надо вытащить и зафиксировать. А то неровен час откусите его себе.

— Не приближайся, женщина! — прохрипел Моран. — Больно мне! Не смей меня трогать! Хочу чаю! Сахара побольше! Настругай туда зефира, чтоб зефир растворился. Ну, знаешь, как Клеопатра жемчужину. Живо! Нерадивая курица!

— А вот я вас сейчас мокрым полотенцем отхлестаю, — пригрозила Деянира. — Вы пока без сил тут валяетесь в полной моей власти, так и не дерзите.

— Да я же поправлюсь и отомщу, — удивленно проговорил Моран. — Какая ты недальновидная, Деянира. Подойди-ка сюда. Ну, подойди, не бойся, не задушу.

Она опасливо приблизилась, держа книгу наготове. Хоть малое, да все-таки оружие, особенно если уголком обложки по виску заехать.

— Возьми меня за руку, — продолжал Моран. — Поверни ладонью вверх. Теперь читай.

— Читать? — Деянира покачала головой, однако послушно прочитала: — «Маточка! Я теперь в душевном расстройстве ужасном, в волнении ужасном! Мое сердце бьется, хочет из груди выпрыгнуть. И я сам как-то весь как будто ослаб. Посылаю вам сорок пять рублей ассигнациями»…

— Да при чем тут сорок пять рублей ассигнациями! — простонал Моран. — На ладони у меня читай!

Девушка положила раскрытую книгу на постель страдальца, наклонилась над его ладонью и с трудом разобрала расплывающиеся каракули:

«Любимая…»

Она глянула в искаженное лицо Морана.

— Любимая?

— По-твоему, это ко мне обращено? — огрызнулся он. — Кто здесь «любимая», как ты считаешь, — ты или я? Читай дальше! Да поскорее, ты, малограмотная!.. Больно же — рука вся горит…

— «Любимая… Помнишь, как ты бранила меня на кухне?»

— Уж конечно, о чем еще можно вспоминать, как не о том, как ты бранила человека на кухне! — сказал Моран. — В этом ты вся.

— «Авденаго сдержал слово. Мы дошли до Калимегдана. Встречай меня в Петербурге».

— Кого встречать? Кто это к нам в гости засобирался? — всполошился Моран. — Я болен! Никаких гостей!

— Наверное, Евтихий, — сказала Деянира, отпуская руку Морана.

— Ты все прочитала? — нервно спросил Моран, водя ладонью по одеялу. — Перечитывать не будешь? Тогда принеси мокрое полотенце и смой это с меня… Кусачее такое. Чем они там пользуются вместо чернил?

Калимегдан запомнился Авденаго совсем другим, и сейчас тролль совершенно не узнавал его.

— Мы с какой-то другой стороны вошли, — сказал Авденаго своему товарищу. — В этом все дело. Если уж на то пошло, то я вообще не «входил» в Калимегдан в прямом смысле слова. Я там очутился. Посреди сада. В резиденции кхачковяра, понимаешь? Портал где-то там.

Город угнетал Евтихия. Дома здесь были еще выше, чем в Гоэбихоне. Они были выстроены из белоснежного камня, украшенного резьбой. Яркими пятнами на стенах выделялись живые цветы в маленьких вазонах. Все остальное было ослепительно-белым.