Лилия Баимбетова - Перемирие

Я приподняла голову. Ворон вздрогнул и открыл глаза.

— Ты слишком слаб для таких экспериментов, — сказала я.

Он улыбнулся одним уголком рта, но улыбка вышла невеселой. Я сделала движение, чтобы встать, но он удержал меня.

— Лежи-лежи, — сказал он, — Лежи.

Я подчинилась и снова легла. Ворон смотрел куда-то поверх моей головы и рассеяно гладил мои волосы. Наконец, он перевел взгляд на мое лицо.

— Кто именно лишил тебя памяти, ты знаешь?

— Моя бабушка, Лоретта Дарринг. По крайней мере, так мне сказали те, кто увозил меня оттуда. Я жила с бабушкой…

— Это странно, — сказал он, — но здесь применялась наша методика. Я знаю, о чем ты думаешь и на что надеешься, но твою память невозможно восстановить. Ее просто нет.

Мои маленькие детские мечты разлетелись вдребезги.

Глава 10 В горах.

Обоз медленно двигался среди скал — несколько телег, два десятка верховых. Мы ехали словно в ущелье — по обе стороны дороги вздымались темные уступы, перемежаемые каменистыми осыпями. Только на самом верху неширокой полосой видно было зимнее белесоватое небо. Медленно-медленно летели по нему серые облака. Иногда быстро мелькали черные птичьи силуэты. Подморозило. Над лицами людей поднималось превращенное в пар дыхание, при каждом сказанном слове вырывались белые облачка и таяли в морозном воздухе. Снега здесь не было, только по обочинам дороги и в углублениях между плитами скопились сухие белые снежинки. Ветер иногда подхватывал их, кружил над темной поверхностью дороги и снова опускал.

Тихо и странно было вокруг. Ущелье изломано вело куда-то на север; оно было так извилисто, что явно служило когда-то руслом горной реки, и лишь потом здесь проложили дорогу. Дорога, правда, и сама уж была древней, почти и не похожей на дорогу. Каменные плиты давно растрескались и крошились по краям; ветер и вода так же неустанно трудились над ними, как и над окружающими скалами. Иногда встречались и крупные трещины, в которых застревали телеги; тогда приходилось разгружать их и поднимать раненных, и тогда только удавалось приподнять телегу и вызволить колесо. По обочинам дороги кое-где росли маленькие красноватые кусты; такие же кусты виднелись иногда и на слонах, в трещинах между камней и на уступах. В одном месте нам встретился маленький водопадик — струйка холодной воды, падающая с уступа в маленькой грязное озеро, похожее на лужу.

Обоз двигался медленно. Не слышно было ничего, только скрип колес, да топот множества копыт. Разговоры не взлетали над этим негромким шумом. Иногда слышался резкий крик птицы, и снова все смолкало, только — скрип-скрип и цок-цок, отраженное от стен ущелья и превращенное эхом в малопонятный звук движения. Люди были невеселы.

Я сидела на краю телеги, свесив ноги в пыльных сапогах, и бинтовала руку крупному светловолосому парню. Он поранился, когда вытаскивал застрявшую телегу. Кроме нас, на телеге полно было народа. На краю сидела маленькая худенькая девушка с покрасневшим носом и куталась в старенькую поношенную шубку. Выбившиеся из косы светлые пряди свисали ей налицо, ветер трепал их, а девушка сидела и безразлично смотрела прямо перед собой, иногда только встряхивая головой, когда волосы лезли ей в глаза. За ней сидел толстый мальчишка в крестьянском полушубке и строгал палочку перочинным ножом, поворачивая ее в покрасневших озябших руках. Старик, сидевший рядом, что-то говорил ему, и мальчишка, хмуря белесые брови, нехотя отвечал. Сидели еще люди: какие-то женщины в зеленых платках, маленькая девочка спала, подложив под голову мешок.

Я медленно наматывала бинт на толстую белую руку. Парень испуганно следил за моими действиями, словно не понимая, как это с ним могло случиться. Он был совсем еще молодой, лет двадцати, не больше, в лохматом полушубке, скинутом с одного плеча, в рубахе из домотканого полотна, шерстяных штанах и стоптанных сапогах. Лицо у него было круглое, совсем мальчишеское, с пухлыми щеками и маленьким вздернутым носом. Светлые, спереди приглаженные волосы сзади торчали вихрами.

— Вот ведь, — сказал он вдруг, — а то я испугался. Надо же — всю руку до локтя распороло. Кровища так и хлестала, — говорил он мне, словно я не видела этого и словно не я зашила ему руку, — Я вообще крови боюсь. Ладно, вот меня в крепость взяли, а то, дома когда жил, надо свинью резать, так отец говорит мне: «иди». А я не могу. Один раз как полоснул, кровь хлынула, так из меня и дух вон. Отец уж и бил меня, и ругал. Я и мяса не ем, как подумаю, что чью-то убиенную душу ем, так кусок в горло не идет. Дома надо мной все смеялись, а я не могу. Хоть и животное, а все же чувствует, вот и получается, ты ее убил — за просто так, да еще и сожрал потом, как нильф какой-то. Вот мы нильфов клянем за то, что они трупы едят, а сами что делаем? Разве не то же?

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Оттис, госпожа.

— Кем ты служишь в крепости?

— Конюхом. Я вообще скотину всякую люблю. Они как люди, разве что не говорят. Раньше я пастухом был. Придешь, знаете, на поле, со всеми коровками поговоришь…. Как их можно убивать? — воскликнул он вдруг, — Это то же самое, как своего пса, с которым ты и на охоту, и в доме, вдруг зарезать и съесть! Почему же тогда не есть соседей или родню?

— Сколько тебе лет, Оттис?

— Восемнадцать, госпожа, — сказал он, видимо смущенный тем, что высказывал передо мной свои мысли, — Меня за это поповской душой прозвали. Вы, наверное, думаете, что я дурачок…

— Нет, — сказала я, — парень ты умный. Даже слишком умный, пожалуй, — я оторвала бинт, — Ты еще не женат?

— Я только собирался жениться, — сказал он, — уже собрал деньги для подарка невесте…. Как вы думаете, деревни, наверное, не пострадали?

Он растерянно смотрел на меня светлыми северными глазами.

— Ведь нет же?

— Пожалуй, что так, — сказала я, но думала я совсем другое, — Твоя невеста живет в деревне?

— Да, в Выселках.

— Ты тоже оттуда родом?

— Нет, я из Поречено, это на другом берегу реки.

— Ясно, — сказала я рассеяно, обрывая висящие кончики бинта.

— А знаете, госпожа, — сказал Оттис, — моего младшего брата забрали Охотники.

— Да что ты? — сказала я, — И давно?

— Да лет пять уже.

— Понятно. Ну, что ж, рука твоя в порядке, — сказала я, спрыгивая с телеги, — Я пойду.

— Расскажите мне про Границу

Я споткнулась, выровняла шаг и оглянулась на него.

— Что же, — сказала я, — Расскажу, ладно.

Но его вопрос поставил меня в тупик. Я шагала рядом с медленно едущей телегой и молчала. Граница… Космический рубеж, отделяющий одну реальность от другой, человеческий мир от нечеловеческого. Но для меня, в сущности, она не была рубежом, это была та нить, на которую была нанизана моя жизнь, то русло, по которому она текла. Представьте себе, например, обычную полевую дорогу, две полосы обнажившейся земли среди луговых трав. Любая граница — полей ли, имений или даже целых государств — может проходить по ней, но если ты стоишь на дороге, для тебя это не граница, отделяющая одно от другого, а дорога, по которой проходит твой путь. Но думая о Границе и о том, что рассказать этому мальчику, я увидела своим внутренним взором лишь быструю речку, несущую свои мутные воды среди глинистых берегов.