Максим Черепанов - Сказатели. Русский фантастический альманах фантастики и фэнтези. № 1, 2014

— Утром в субботу? — пришел, наконец, в себя Серж.

— Нет, завтра. Покончим с этим поскорее.

— Вот как? — Серж усмехнулся. — Что ж, раз вы торопитесь, кадет, я не против. Шпаги, сабли, может быть, кортики?

— Пистолеты.

Пару секунд Серж молчал, глядел исподлобья, недоверчиво. Пьер сглотнул слюну — он только что подписал себе смертный приговор.

— Как знаете, — обронил Серж. — Завтра в восемь на косе?

Пьер коротко кивнул, развернулся, двинулся, чеканя шаг, к Ришельевской. Только бы не побежать…

Вечером он сидел в своей комнате, бесцельно выдвигал и задвигал ящики стола, перекладывал с места на место книги. Что полагается делать перед дуэлью? Прощаться? Писать письма? Приводить в порядок бумаги? Писать было некому, разве что Дине. Бумаги — пухлая стопка ученических тетрадей — и без того были в порядке. Может, стоит сжечь дневник? Или оставить — для мамы… Пьер выдохнул со стоном и лег лбом на руки.

Что-то стукнуло. И снова стукнуло. И снова — будто твердым по стеклу. Пьер поднял голову, прислушался. В стекло бросали камешки, один за другим. Пьер поднялся, шагнул к окну. Бросала Дина, в своей серой пелерине похожая в густом сумраке на привидение.

Пьер вылетел на улицу пулей, схватил Дину за плечи:

— Ты?..

— Петя… Не надо завтра… — Дина хватала ртом воздух и с трудом выталкивала из себя слова.

Она то ли пискнула, то ли всхлипнула, качнувшись вперед, упала Пьеру на грудь, разрыдалась. Прижимая ее к себе, вдыхая, Пьер с трудом разбирал слова, выговоренные в мокрую рубашку, и не знал — плакать ему за компанию или кричать от счастья.

— Мне казалось… совсем не обращаешь внимания… не нравлюсь… отчаялась…

Карусель стала вдруг замедляться. Вцепившись в шершавую, рассохшуюся гриву деревянной лошадки, Пьер старался удержать, не отпустить увиденное от себя. Вот он приносит извинения Сержу, тот говорит что-то неразборчивое в ответ, Пьер не слышит. Затем Серж уходит, растворяется в сомкнувшихся вокруг него тополях. Дина, где же она?.. Стрельба, грохот разрывающихся снарядов… Преображенский собор, певчие старательно тянут что-то торжественное, и Дина здесь, рядом, лицо у нее светится… Пароход, палуба качается под ногами, тесно вокруг, и до прозрачности исхудавшая Дина сидит на тюке с пожитками… Ветхие с обшарпанной побелкой дома, узкая темная лестница, наряженная в выцветший халат Дина с улыбкой встречает Пьера на пороге скудно обставленной комнаты…

Карусель остановилась, тополя, сплотив ряды, замерли. Пьер огляделся, не понимая, где он. По спине скатилась холодная струйка пота, заставив передернуть плечами. Вокруг лес, ночной Венсенский лес, а Пьер и не заметил, когда стемнело. Он поднялся, тяжело спрыгнул с платформы на землю, вновь огляделся, пытаясь сориентироваться. Нужно домой.

Выбравшись на бульвар Берси, Пьер поймал таксомотор. Нырнул в темно-кожаное нутро и, прижавшись лбом к стеклу, провожал глазами проплывающие мимо парижские предместья. Ему показали нечто — что именно, Пьер не понимал. Кто показал и зачем — тоже. Он попытался сосредоточиться. Вызови он Сержа, все могло бы быть по-другому. И, возможно, ему показали… Пьер мучительно пытался подобрать слово. «Вариант», — пришло оно, наконец. Пьер содрогнулся: он видел вариант. Тот, что мог случиться, вызови он на дуэль Сержа. Тот, что не случился, потому что Пьер струсил.

Дома его ждали — едва стукнула дверь, из библиотеки вышла Мари-Луиз. Супруга подозрительно оглядела Пьера, приблизилась и чуть заметно потянула носом. Заглянула в лицо, вопросительно подняв брови.

— Дорогая, что-то не так?

— С тобой? — отозвалась Мари-Луиз.

Пьер пожал плечами и двинулся к своей спальне, на ходу стаскивая галстук. Следующую неделю он промаялся, стараясь не подавать при Мари-Луиз виду. Его рассудительная — вся в папеньку-банкира — супруга не одобряла «трепыханий русской души», а слушать нотации о вреде нервического беспокойства для сна и пищеварения Пьер был не в силах. Он мучительно отсиживал по семь часов в банке у тестя, механически перекладывая с места на место бумаги и мечтая поскорее закончить день. Но еще более мучительно тянулись вечера и ночи. Пьер ужинал с женой, не чувствуя не только изысканного, но и вовсе никакого вкуса, затем отправлялся в спальню и падал ничком, поспешно закрывая глаза, стараясь не видеть ничего вокруг, и полночи то воскрешал в памяти воспоминания, то терзался мыслями о былом и возможном.

Пять лет назад Пьер так же падал в конце дня на кровать — когда еще работал на мыловаренной фабрике в Булонь-Бийанкуре, уже тогда прозванном кем-то из русских острословов Бийанкурском. Дни в грязи, скученности, среди русско-французского гомона, удушливого запаха жира и дешевой пудры проходили монотонно и чертовски неспешно. Комната, которую Пьер снимал в одном из двухэтажных домиков на улице Гамбетта, обставлена была скудно: железная кровать, стол со стулом, шкаф да умывальник. Возвращаясь с фабрики, Пьер валился с ног, чтобы на рассвете мучительно осознать звон будильника, усилием воли подняться и вновь окунуться в духоту, вонь, мешающийся с пылью пот, брань… Мыловаренный ад с утра и дотемна, по кругу, по кругу, без надежды когда-либо из него выбраться.

Так продолжалось до тех пор, пока Пьер не встретил Мари-Луиз. Он так и не узнал, какого черта банкирскую дочку занесло в квартал Реамюр, где по выходным проводились гуляния для бедноты. Не узнал и что побудило некрасивую, невзрачную француженку вдруг начать с ним кокетничать.

Пьер не только не любил Мари-Луиз — он даже не знал ее толком. Но… никого другого Пьер тоже не любил, зато измаялся от одиночества и неустроенности. Мари-Луиз казалась девушкой неглупой, а жизнь с нею обещала быть полной чашей.

Потом была помпезная свадьба, медовый месяц в Ницце, торжествующие заявления Мари-Луиз: «Мой муж — русский дворянин». И — полной чашей: с мучительным чувством неловкости приживала, холодности к этой чужой, малознакомой женщине, виной перед ней за то, что не может дать ни тепла, ни любви. А потом Пьер обвыкся: и с неуютом, и с отсутствием тем для разговоров, и с чопорностью жены в спальне, а заодно с дворецким, шелковыми пижамами, устрицами.

Как-то, прогуливаясь в одиночестве по Монпарнасу, Пьер углядел знакомое лицо за столиком небольшого кафе. Штабс-капитан Разумовский, бывший однополчанин, сидел и медленно напивался дрянным столовым вином, глядя на шатающуюся по бульвару оживленную парижскую публику. Узнав Пьера, штабс-капитан приглашающе замахал руками, выражая неподдельную радость от встречи. Он был настолько жалок в своей внезапной сердечности, что Пьер уступил и присел за столик. Полились нескончаемые речи об имениях, о Петербурге, о приемах и балеринах, о войне… Разумовский вдохновенно вещал о том, что если бы Деникин… или Каледин… а еще лучше если Корнилов…