Анатолий Дроздов - Золотые апостолы

Я велел оделить медом всех, и мать на кухне разложила его по банкам. Пока мы со Стасом ходили в лоджию подымить, она имела возможность вволю поговорить с Дуней, и лицо у мамы приобрело уже знакомое мне решительное выражение. По-моему, в этот вечер она поговорила не только с Дуней… Родители и Телюки засобирались домой слишком рано. Даже Стас, с которым в этот день мы обычно нарезались до поросячьего визга и полного обездвижения довольных тел, увязался с ними. Рита сказала, что с удовольствием развезет гостей по домам, и все ухватились за ее предложение, будто это была единственная возможность попасть под родную крышу. Оставив Дуню в квартире, я пошел их провожать.

— Знаешь, сынок! — сказала мне мать во дворе, крепко прижимая к груди банку с медом. — Когда тебе было двадцать, больше всего я боялась, что однажды ты приведешь в дом какую-нибудь крашеную лахудру. А теперь стала думать: хоть бы лахудру… Пусть будет разведенная и с ребенком. Пусть вообще кто-то будет! Тебе — двадцать девять, нам с отцом уже за пятьдесят, мои подруги внуков уже в школу повели, а я своего даже на руках не держала…

Она всхлипнула, все также не отпуская банку. Я тоскливо молчал.

— Вот что я тебе скажу, — шмыгнув носом, решительно сказала мать. — Если Дуня сегодня уйдет от тебя в свое общежитие, ты мне — не сын! В кои веки найдется такая девочка: умная, чистая, добрая — такие только в провинции, наверное, остались, и то поискать… Понял! Скажи ему, отец!

— И скажу! — заплетающимся языком подтвердил полковник запаса Ноздрин-Галицкий. — Чтобы завтра с ней — в ЗАГС! А если ты не захочешь, я сам на ней женюсь!

— Я тебе сейчас женюсь, боров старый! — рассердилась мать. — Размечтался!

— И женюсь! — с пьяной настойчивостью подтвердил отец. — Раз нет внуков, заведу детей. Снова…

Я еле затолкал его в машину и, расстроенный, вернулся к себе. Пока я гулял на свежем воздухе, Дуня прибрала стол и сейчас, надев мамин фартук, домывала на кухне посуду. Я присел на диванчик и молча смотрел, как она ловко ополаскивает под струей горячей воды тарелки и составляет их мокрой стопкой на ребристой поверхности мойки. У меня вдруг закололо в груди: утро, яркий солнечный свет в окне с беленькой занавеской и маленькая ручка, ласково перебирающая мои спутанные после сна волосы… Не матери мне нужно бояться… Я сам себе не прощу…

Покончив с посудой, Дуня повернулась ко мне, пряча покрасневшие от воды руки под фартуком.

— Что-нибудь еще?

— Присядь! — попросил я, придвигая стул.

Она села на краешек, все также пряча руки. Я молчал, не зная, с чего начать, а она спокойно смотрела на меня своими синими глазами. Молчание затянулось.

— Так что делать, Аким? — вновь спросила она.

— Остаться, — удивляясь своей робости, тихо сказал я.

— Надолго?

В глазах ее заплясали искорки.

— Пока не надоест.

— Кому?

— Тебе.

— А если мне никогда не надоест?

— Значит, оставайся насовсем.

— У тебя некому мыть посуду?

— Я сам мою посуду! — взорвался я. — Сам стираю, сам глажу белье и убираю квартиру. Я умею готовить, а в армии меня научили пришивать пуговицы и даже штопать одежду…

— Зачем же тогда я тебе нужна? — спросила она, кусая губы, чтобы не засмеяться.

Я растерянно умолк. Она тоже молчала, весело глядя на меня своими искрящимися глазами.

— Ты будешь гладить меня по голове, перебирать мои волосы… — выдавил я.

— И только?

— Мы можем соприкасаться нашими родинками, — сказал я, чувствуя себя полным идиотом.

— Тебе же не понравилось! — всплеснула она руками. — Помнишь, тогда в Горке…

— Ну, я не ожидал… — забормотал я, с ужасом понимая, каким дебилом сейчас выгляжу. — Это было так вдруг…

— Смотрю я на тебя и глазам не верю, — сказала она, засмеявшись. — Умный, образованный, красивый — гусар, как Рита говорит, а предложение девушке толком сделать не умеешь… Не знаешь, разве, что в таких случаях говорят?

Она привстала. Меня рывком сбросило с диванчика. На колени.

— Ты что, Аким! — растерянно говорила она, пытаясь освободиться. — Не надо. Я пошутила…

— Мы будем ходить с тобой в обнимку в лунную ночь, целоваться и болтать чепуху, — твердил я, обнимая ее колени. — Я буду носить тебя на руках и согревать тебя своим телом. Я защищу тебя, если вдруг какой-нибудь волк выскочит нам навстречу, и задушу его голыми руками. Я никому не позволю тебя обижать и не обижу сам…

— Аким!..

Она вновь попыталась освободиться. Я не отпускал. Тогда тоже она опустилась на колени. Мы стояли напротив друг друга на замусоренном кухонном линолеуме, как двое ненормальных, и я осторожно стирал пальцами слезы с ее лица.

— Обещаешь не обижать, а сам уже обидел, — всхлипывала она. — Почти полгода ни звонка, ни строчки… Я по пять раз на дню почтовый ящик на компьютере открывала: вдруг по «имейлу» что, если по обычной почте нету?

— Слишком много всего случилось, — бормотал я, потрясенно гладя ее по голове. — Мне было сложно сразу разобраться. И в себе, и в чувствах. А потом подумал: я старше ее почти на десять лет, у меня вредные привычки… Она, наверное, уже забыла меня…

— Дурак ты! И не лечишься! — сердито сказала она и встала. — Знаешь, я тысячу раз это себе представляла: приеду, он бухнется на колени и будет просить прощения. Умолять. А я не прощу! — она топнула ножкой. — Ни за что не прощу!

Я смотрел на нее снизу вверх.

— Ну что смотришь, поднимайся! — сердито сказала она, снимая фартук. — Не стану же я гладить тебя прямо здесь, на этом полу…

— Аким! — доносится из кухни. — Иди ужинать!

Я остаюсь сидеть. Так нужно. Спустя минуту Дуня обиженно ворвется в комнату, я схвачу ее за руку, и она с размаху шлепнется мне на колени. Уткнется носом в шею и станет тихонько гладить меня по голове, ласково перебирая пряди. Я могу сидеть так часами. Но часами не получается. Дуня не в состоянии просидеть спокойно хотя бы пять минут. Она соскользнет с колен и потащит меня на кухню — кормить. Ей это доставляет необыкновенное удовольствие — как бы не большее, чем мне ее ласки. Если дела так и дальше пойдут, то я стану толще отца.

Вот, пожалуй, и все.

За этот год я почти пришел в себя. Жизнь идет ровно, как автомобиль по колее. Только иногда, ночью я вижу пойменный луг с высокой травой, редкий туман в низинах; бычок с перекушенным горлом лежит передо мной, неловко откинув голову в сторону. А я, задрав к небу окровавленную морду, самозабвенно вою на полный диск луны…

Я просыпаюсь в холодном поту. Но рядом тихо дышит Дуня, и я успокаиваюсь. Обнимаю ее. Она, не просыпаясь, зарывается лицом мне под мышку и затихает. И я засыпаю…