Марина Дяченко - Ритуал

Тогда, помниться, королевская свита въезжала в дворцовые ворота, Юта смотрела из окна, как Остин, красиво выпрямившись в седле, помахивает ладонью сбежавшимся придворным… Потом он явился к жене, строгий, как учебник по дворцовому этикету, заученным движением потянулся к ее руке и ровным голосом произнес приличествующую моменту фразу:

— Ваше величество, моя супруга, как я мечтал снова увидеть вас.

Прибывшие вместе с ним поклонились, Юта кивнула и отошла к окну, Остин тоже кивнул и вышел, а свита его поспешила следом, толкаясь в дверях… Тогда-то Юта и увидела баронову усмешку, которая, впрочем, могла относиться к чему угодно, а вовсе не к ней, и не к этим холодным и правильным, совершенно официальным словам Остина. Да и кто запретит придворным смеяться!

Однако яд был пролит, и Юта, всю жизнь горячо презиравшая сплетни и перемигивания, отравилась незаметно для себя.

В каждой горничной ей виделась насмешница; все, даже пажи, даже старушка-вышивальщица, все знали что-то, заставляющее многозначительно кривиться их рты, придающее вежливым, почтительным голосам скрытую нотку издевательства… Юта снова, но во много раз острее, чем в отрочестве, осознала свою некрасивость.

С Остином они давно не разговаривали по-человечески — только гладкие, бесстрастные, предписанные Ритуалом фразы. Король жил своей, совершенно чужой для Юты и, по-видимому, безбедной жизнью — отправлял и принимал гонцов, как правило, с гербом Акмалии на рукавах, все чаще выезжал на охоту, забросив государственные дела, где-то пропадал по нескольку дней…

Поддавшись приступу раздражения, Юта выбросила пяльца и выставила старушку-вышивальщицу со всем ворохом рекомендуемых образцов. Взамен вытребовала себе бумагу и письменный прибор.

Она села писать письмо сестрам и матери, но нужные слова не шли, а перо то царапало, то исходило кляксами. На бумагу ложились бессвязные жалобы, Юта злилась и зачеркивала, зачеркивала и злилась, пока, на минуту задумавшись, не обнаружила вдруг, что, не пытаясь уже писать, бессмысленно водит пером по бумаге.

На белое поле ложились линии, круги, змейки и дуги… Юта не умела рисовать, но из-под пера вынырнули вдруг очертания лохматой птицы. Закусив губу, Юта пририсовала рядом еще одну такую же птицу и трех маленьких — птенцов. Подумала и добавила корзину-гнездо.

Она тогда, помнится, спросила: «По-твоему, калидоны не вернутся, Арман?» А он ответил: «В этой жизни ничто просто так не возвращается».

Он был прав. Ничто не вернется теперь.

Королева снова опустила перо в чернильницу. Рука ее вывела среди каракулей: «Рождается месяц… жемчужный коготь первого в мире… дракона…»

И снова клякса — жирная, как сытый клоп, скользнула с пера и убила последнее слово.

Однажды ушей королевы достигла случайно оброненная кем-то фраза: «…Да виноват ли? Женился-то не по своей воле…»

Мало ли о ком могли говорить во дворце. Сотни людей женятся и выходят замуж, почему же Юта не сомкнула глаз той ночью?

Одна посреди широкой холодной постели, под парчовым балдахином, с мерцающим у кровати ночником, окруженная негой и роскошью, королева начисто сгрызла уголок подушки.

Не по своей воле. Его принудили. Женат по воле долга. Все это понимали и понимают, и только она…

Ворочаясь и сбивая простыни в комок, она прокляла Армана. Вспоминая поединок с принцем, бесконечно повторяя его перед своими глазами, выуживая из памяти мельчайшие детали, она поняла с ясностью солнечного дня, что Арман подарил ее принцу.

Подарил… Она не вытирала злых слез, обильно орошающих подушку. Зачем?

Бессмысленно пялясь на балдахин, она припомнила давным-давно слышанную историю, будто накануне битвы Остина с драконом прямо на судебное заседание явился человек… Что он говорил, повторять никто не желал, однако на следующий день тогдашний принц водрузился на коня и…

Арман, ты провокатор. То, что ты сделал, Арман, не может быть оправдано. Актер, балаганный актер, шут гороховый…

И тут Юту обожгло. Судорожно потянувшись, она вцепилась в простынь двумя руками.

Она ведь чуть не умерла от радости, увидев Остина в магическом зеркале. Она ведь была по самые уши счастлива. Она боялась за принца, и неслась ему навстречу, прыгая по камням подобно дикой козе… И как дикая коза, кинулась освободителю на шею, и ждала свадьбы, то и дело хлопаясь в обморок от сладостного предвкушения… Но, может быть, все это было лишь испытанием, пробой, и Арман желал, чтобы она выдержала это испытание?

Не в силах больше барахтаться в ненавистной постели, Юта рывком вскочила и, как была в ночной сорочке, выбежала на середину комнаты.

Она предала Армана.

Она поплатилась.

Под утро ей удалось заснуть.

Сон ее был полон облаков и калидоньего пуха.

Бело-розовые, как диковинное произведение кондитера, они обволакивали ее и несли над землей, и острое, ни с чем не сравнимое чувство свободы и полета сотнями иголочек впилось в Ютину кожу, так что волосы встали дыбом… Во сне она была крылатым существом, может быть, калидоном, и тот, кто подарил ей все это, был рядом. Тот, кто подарил ей право летать, парил на расстоянии вытянутого крыла.

Юта вонзалась в трепещущие бока облаков, и были они схожи с белыми языками пламени — так вились, перетекая друг в друга, облизывая небо… И страшно и весело было тонуть в этом безмолвном небесном пожаре, в холодном камине небес…

Тот, кто подарил ей полет, протягивал руку сквозь толщу калидоньего пуха, и она ощущала прохладу его ладони.

«Арман… Я по ошибке родилась среди людей… Я должна была родиться… Среди драконов…»

Она проснулась и долго лежала, глядя сухими глазами прямо перед собой.

Арман хотел ей счастья. Он устроил ей счастье… Как мог. Через утрату… Только вот человек, который летал на драконе, не может жить согласно дворцовым Ритуалам.

Умрет от тоски.

Случилось так, что потомок вмерзшего в лед Хар-Анна перевалил через горы и остался в живых.

Холод отступил; крылья уже не несли Армана-дракона, и потому он просто брел, забыв обернуться человеком.

Сначала когти его оставляли на камнях длинные глубокие царапины, потом он не заметил как, но чешуйчатые лапы с каждым шагом стали все более увязать в мелком каменном крошеве, и он едва переставлял ноги, когда предгорья остались за спиной и перед Арманом разлеглась желтая равнина.

Это было то же море, но море бесконечного мелкого песка. По поверхности его бродила рябь; крупные волны вздымались и опадали, сшибались с разгону и менялись местами, а что творилось в глубине, на самом дне, в золотой толще — этого Арману не суждено было знать. Поэтому он просто стоял и смотрел, и песок протекал между одетыми в чешую когтистыми пальцами.