Раскол во времени - Келли Армстронг

Я не могу с этим справиться. Человек двадцать первого века во мне в ужасе от происходящего. Повсюду грязь, крысы, блохи и даже вши. Это больше, чем я могу вынести.

Прямо напротив нашей камеры находится мужской изолятор, там сидит парень, который продолжает шуметь, поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него и совершаю ошибку. Я прилагаю все усилия, чтобы не закричать, когда он смотрит на меня, потому что у него отсутствует нос.

О, конечно, я пытаюсь рассуждать рационально. Это просто то, как выглядит нищета на самом деле. Эти бедные люди, грязные, кишащие паразитами, а их разум и тело разъедены алкоголем, психическими заболеваниями и сифилисом. Это трагедия, и я должна помнить об этом, а не психовать, как какая-то истеричка, забившаяся в угол, в страхе коснуться чего-то мерзкого.

Но все доводы в мире не работают, пока по мне ползают блохи и вши, а я изо всех сил стараюсь не смотреть на человека без носа. А тут еще и крысы, подкрадывающиеся все ближе, эти наглые переносчики заболеваний, ждущие, когда я отвлекусь, чтобы укусить.

Я пытаюсь сосредоточиться на других вещах. На меня напал убийца-ворон, тот самый человек, которого мы ищем. Возможно, он может быть тем парнем из двадцать первого века, который пытался убить меня. Сосредоточься на этом. Думай об этом и проведи ночь, не думая о том, что тебя окружает сейчас.

Я не могу. Пытаюсь, но не могу сформировать ни одной связной мысли, все мое сознание поглощено ужасом моего окружения. Я в тюрьме. Одна. Сейчас у меня даже нет проклятого медальона, той самой вещи, ради которой я так рисковала. Офицеры конфисковали медальон вместе с ножом и оставшимися монетами, и я сомневаюсь, что увижу все это снова. А значит я потеряла свой шанс все исправить с Айлой.

Ночь бесконечна. Затем наступает утро, и я испытываю жажду и голод, и еще мне нужно пописать, но под ведром огромная лужа, и я не знаю, как это сделать, не вступив в нее. Я разрываюсь между надеждой поесть — даже хлебом и водой — и осознанием того, что я не осмелюсь прикоснуться к какой-либо еде.

Мы находимся в подвале, и тут нет окон, но гомон в участке говорит мне о том, что уже утро. Топот ног над головой сначала удвоился, а затем и утроился. Кто-то приходит за заключенным и упоминает «фискального прокурора», и я мысленно набрасываюсь на это, вспоминая, что так здесь называют главного прокурора. Я слишком довольна собой, что вспомнила об этом, что доказывает, что я еще не сошла с ума.

Констебль забирает пьяную женщину, говоря, что пришел ее муж. Она кричит, что не хочет уходить, и пытается ухватиться за меня, пока ее тащат. Я пытаюсь спросить, передал ли кто-то сообщение доктору Грею, но проходящие мимо офицеры даже не смотрят в мою сторону, как будто я одна из пьяных заключенных, выкрикивающих всякую чушь.

Вскоре я уже готовлю себя еще к одной ночи, проведенной в этой дыре. Никто явно не собирается связываться с Греем или МакКриди. А если они все-таки сделали это, то, вероятно, Грей умыл руки. Я чувствую себя бродячей собакой, оставленной в приюте.

Затем я слышу шаги Грея, как бы нелепо это ни звучало. Распознаю шаги? Как та собака, которая слышит своего хозяина? Это смешно и отвратительно, и все же я мгновенно вскакиваю на ноги, разглаживая свое платье.

Затем я вижу его, и мой желудок скручивается.

Я стала лучше понимать Грея с тех пор, как очнулась в его доме. Сначала он казался отстраненным и холодным, иногда раздраженным, иногда мрачным и решительным. Но эта маска давала трещину, по мере того, как он расслаблялся рядом со мной, увлеченно обсуждая работу, осматривая раны или с блаженством поглощая кремовое пирожное. И все же Грею было трудно сохранять суровость, когда у него на лице пятна от чернил, волосы в беспорядке, и все это стоя в одном носке.

Сегодня этот мужчина, входящий в тюрьму, совсем другой. Он безупречно одет, так же безупречно, как обычно МакКриди. Волнистые темные волосы уложены и причесаны. Он чисто выбрит, и его взгляд холоден. И этот взгляд самое худшее. Даже когда он глубоко погружен в свои мысли, в темных глазах Грея есть блеск — признак того, что в его голове множество мыслей. Сейчас его взгляд пустой, когда он уверенно идет рядом с молодым констеблем.

Я слышу шум, выглядываю в коридор и вижу двух офицеров, оба в штатском, вышедших из своих кабинетов и наблюдающих за происходящим. Еще один спускается по лестнице и замирает на месте. Они пришли посмотреть на зрелище. Только зрелище — это не я. Это доктор, который разделывает трупы и называет это наукой, но мы все знаем, что за этим кроется, не так ли? Он просто больной ублюдок.

Я вижу это в их взглядах, таких же холодных, как его. В ухмылках на лице. Я хочу сказать им, что когда-нибудь такие люди, как Грей, изменят их профессию. Работа таких людей, как он, поможет полиции ловить преступников, которые при иных обстоятельствах остались бы на свободе. И, что не менее важно, она позволит им оправдать тех, кто должен быть на свободе, — невиновных, на которых указывают косвенные улики, но которые опровергаются с помощью судебной медицины.

— Это она? — хрюкает офицер, ведущий Грея к моей камере.

— Так и есть, — отвечает Грей.

Констебль открывает дверь, и я иду вперед с таким достоинством на которое только способна. Прежде чем успеваю выйти, констебль останавливает меня.

— Ты уверена, что хочешь пойти с ним? — спрашивает констебль. — Это не обязательно. Возможно, эта клетка тебе больше по вкусу.

Он кидает взгляд в сторону Грея.

— Я хотела бы уйти с доктором Греем, пожалуйста, — говорю я.

— Ну, тогда выходи. Я слышал, некоторым девушкам нравится такое. В тебе тоже есть что-то от нечисти, не так ли? — его взгляд переходит на кровь на моем платье.

— Позаботься о том, чтобы у доктора не кончились трупы для практики. Из тебя получился бы симпатичный труп для экспериментов.

Я ожидаю, что Грей что-нибудь скажет. Но я недооцениваю, насколько он привык к такому обращению и насколько хорошо он понял, что попытки ответных выпадов бесполезны. Выражение его лица остается нейтральным, как будто констебль любезно прощается со мной.

Когда я подхожу к Грею, он даже