Олеся Андреева - Люди без Планеты

Прошло не менее суток по моим ощущениям. Хотя, с таким же успехом больной рассудок был способен решить, что прошли века или даже тысячелетия. Только временами включающаяся логика подсказывала, что Ромо не стал бы растягивать свою деятельность на столь долгий срок. Он не обращал на меня своего внимания, оставив наедине с галлюцинациями. Временами они были столь убедительны, что после очередной смерти, долго приходилось осознавать, что все случившееся только иллюзия, и опять придется проходить через придуманные бредовые ощущения, воспринимаемые мозгом, как подлинные. Лицо Ренаты, всплывающее среди этих плясок и пыток, таяло в тумане. Я все пытался поймать ее или хотя бы удержать, сфокусировавшись на его чертах, но взгляд мутнел.

Вся энергия, что я получал от человеческого источника, испарилась. Остались только капли, бережно мною хранимые остатки разумного. Я цеплялся за них, как за редкие проблески здравого смысла. После того, как Римпва обнаружит и заберет их, во мне не останется осознанности, я буду походить на животное, пока не утолю жажду. Такое бывало с каждым из нас, участником группы, посещающей Землю. Подобных случайностей не избежать, когда работаешь с людьми. Постоянные скачки со столь полярных по отношению друг другу планет не остаются организмом незамеченными. Согласно инструкции истощенного следует ограничить в движениях, подобно эпилептика, во избежание причинения вреда себе и окружающим. Мозг отключается, тело остается неконтролируемым, оно само выбирает способ устранить возникшие неудобства. Четкое соблюдение всех пунктов инструкции дает стопроцентную гарантию положительного исхода инцидента. Строчки сами всплыли из далекого времени, когда мы сами только разрабатывали и испытывали их на себе: '… зафиксировать истощенного в прямом положении… подключить к аппарату жизнедеятельности… ввести дозу успокоительного… доставить в Центр Стабилизации…'

Основные инструкции были разработаны при моем посильном участии. И я точно знал, что ни одна из них не предусматривает моего нынешнего положения. Римпвиец, оставшийся без подмоги в состоянии истощения, скорее всего, долго не протянет, умрет от шока. Конечно же, в планы Ромо моя смерть не входила, иначе он уже решил бы этот вопрос. В таком случае, что он задумал?

Комната опять потеряла свои границы, перед глазами все поплыло. Меня затянуло в торнадо, наращивающее свою скорость. Тяжесть тела ощущалась еще острее, кидаемое по одной траектории, оно было невесомо для силы торнадо. Давление нарастало, ребра захрустели, прорывая ткань легких и сердца. Невыносимая боль, которую я переживал уже не раз за время 'свидания с Римпвой', убеждала, что все подходит к концу, что эта смерть для меня заключительная. Но веки закрывались, будто прошитые и затягиваемые нитками. Сердце сломанными часами стукнуло, невидимая пружинка, причина поломки, звякнула. Легкие сделали последний очень слабый, неслышный вдох. Обратно воздух выходил из мертвого тела.

Но уже через пару секунд для реального мира, и вечности для моего внутреннего, биение стартовало с новой силой, легкие с шумом наполнялись, как меха в кузнечной мастерской. Глаза открывались, все мышцы напрягались в преддверии очередной волны боли. Организм включался, как бесперебойный механизм. Только мысль, повисшая в усталом разуме словом: 'Опять…', выдавала заводской брак, неисправимую ошибку.

Ромо появился, когда тени падали параллельно земле. Я не понял, как давно он здесь сидел, наблюдал ли за мной, или это я очнулся от его появления. Был уже вечер, судя по положению солнца. В моем бывшем кабинете солнце светило только на закате. Оно слепило левый глаз, вынуждая двигаться, прятаться в тень.

Он смотрел на меня, скорчившись в кресле, постукивая пальцами по подбородку. Заметив, что заключенный очнулся, Ромо подошел, взял мою руку, прощупывая пульс, измерил температуру, качая головой, тяжко вздохнул. Видимо, он поражался моему непонятному упорству невидимому глазу, но ощутимому во взгляде.

— Ты действительно не понимаешь, что произошло, мой друг? — В голосе неподдельная озабоченность, которую от Ромо редко можно было ожидать. Он не стал возвращаться в кресло, но сел рядом со мной так, чтобы нам было видно друг друга. Солнце зацепилось за его волосы и плечо. — Посмотри на себя! Сколько усилий требуется твоему организму, что бы отчиститься от яда, что ты через себя пропускал.

Сипло усмехнувшись, я сел, откинувшись на теплую стену. Как хотелось прохлады, способной остудить ноющее тело.

— Ну, да, та дрянь, что вколол мне ты к моей агонии не имеет никакого отношения.

В горле пересохло. Как же неодинаково мы смотрели на одну ситуацию. В голове возник образ искажающих очков, через которые мы смотрели на элементарную, гениальную в своей простоте вещь — шар. Но наши 'очки' искривляли его идеальную форму, корежили ровную поверхность, извращали сам смысл. Я сумел снять искажающее стекло. Стоило ли пытаться стянуть его с глаз Ромо?

Он покачал головой, убежденный в своей правоте:

— Без моего лекарства невозможно прочистить все органы. Оно действует, как отхаркивающее средство. — После небольшой паузы, заполненной нашими мысленными проклятиями в адрес друг друга, он участливо поинтересовался, — Как ты себя чувствуешь?

Если бы у меня было достаточно сил, я бы расхохотался. Это было бы так естественно в подобной ситуации. Раньше мы были лишены величайшего дара — смеха. Эмоциональный ступор стал противен и невыносим. И теперь так хотелось смеяться, но я только закашлялся. Ромо на это покачал головой.

— Ты безумец! — Глаза его то раздраженно сужались, то участливо расширялись, почти выкатываясь из орбит. — Ты перенял человеческое безумие в то время, как пропускал через себя ваш хваленый 'яд'. Вся твоя любовь, твои неимоверные страсти, все это характерно для землян, но не для римпвийцев. Для нас это противоестественно! Если бы не ваши нелегальные аморальные эксперименты, ты подобной ереси в своей голове и не допустил никогда! — Он подбирал слова, выплевывал их, сдерживаясь, чтобы не схватить меня за грудки и не вытряхнуть из меня последний дух. Много усилий на то не потребовалось было. Гораздо больше усилий понадобилось Ромо на то, чтобы успокоиться. Перестав мерить комнату шагами, он сел на место. — Ты многого не понял. Но это было бы пол беды, ты не понял самого главного. — Ткнув пальцем мне в лоб, он продолжил. — Знаешь, зачем людям вживлять в нас человеческие слабости? Ты хоть читал доклады, что Иванов вам предоставлял? Ты хоть знаешь о существовании его тайных записей? Хотя, куда тебе… — Он кинул мне папку, выполненную из белого пластика. Листы, содержавшиеся в ней, выпали и рассыпались по полу, поймав последние блики заходящего солнца. Оно подмигнуло нам и скрылось за горизонтом. Нетрудно было признать пляшущий почерк профессора на русском языке, покрывающий каждый лист. Вернувшееся зрение услужливо предлагало свои услуги по прочтению, но я отвернулся. Ромо способен был подделать любые документы и сфальсифицировать любые более правдоподобные доказательства своей безумной правоты. Он хмыкнул и откинулся на стену напротив меня. — Не хочешь? Боишься правды. Да, эту правду тебе тяжело будет выдержать, принимая во внимание твое разнежившееся сознание. Но я все же расскажу тебе то, что узнал. А потом ты будешь сам решать, на чистую незамутненную голову, что делать дальше. — Он собрал листы, аккуратно сложив в папку, постучав по краям, чтобы ни один лист не выходил за границы пластиковой оболочки. — С чего же начать? С глупости Ариадны? Коварства твоих ненаглядных землян? Или не самой красочной перспективы, которую ты едва нам не открыл? — Он всматривался в мое расслабленное лицо. Не дождавшись должной заинтересованности, последовало продолжение. — Начну с Ариадны. Самое смачное оставлю под конец, ты же теперь любишь себе нервы пощекотать.