Денис Чекалов - Сумеречный судья

— Теперь представь, что его нашли застрелившимся — грязный, в измятой одежде, скорчившийся, повсюду мусор. Можно ли помещать в газетах такую фотографию? Говорить людям правду об их кумире?

— Наверное, нет.

— Элдарион постарался сделать смерть Серхио красивой. Да, в каком-то отношении Лишка прав. Гибель Багдади связана с большим обманом — но не из-за убийства. Это всего лишь продолжение той лжи, что сопровождала его на протяжении всей жизни.

Гном находился в том состоянии, когда явь смешана со сном, и грани реальности перетекают одна в другую, то вспыхивая яркими огнями, то затухая, как звезды, гаснущие с приходом утра. Может быть, ему казалось, что в эти полуразмытые мгновения он вновь общается со своим погибшим другом.

Френки вновь присела возле больничной кровати. То ли глаза Лишки, наполовину прикрытые, уловили движение, то ли раненый ощутил само присутствие девушки. Веки маркиза дрогнули, он посмотрел на демонессу.

— Можете говорить? — спросила Френки.

Лишка кивнул.

— Расскажите мне о Багдади. Каким он был?

Я покачал головой.

Человеку может стать дурно в самолете; для того, чтобы плохо не стало его соседям, придуманы бумажные пакетики.

Но еще никто не выдумал способа, как спасти окружающих от мутного потока воспоминаний.

— Необыкновенный человек…

В голосе Лишки звучала такая истовая, внутренняя убежденность, словно он говорил о воплощении божества. Есть люди, у которых не хватает смелости для того, чтобы жить. Поэтому им необходимо нечто, к чему они могли бы присосаться. Так рыба-прилипала паразитирует возле акулы.

Багдади был всем для Зденека. Маркиз жил не просто подле него; он жил им. Серхио стал его смыслом, его религией.

— Я… Я не могу объяснить этого словами, — говорил тот. — Надо было знать его, говорить с ним… Слышать, как он читает стихи.

Глаза гнома закатились, словно он находился на седьмом небе от счастья.

Я понял, что Зденек вряд ли в состоянии сам ответить на вопрос Френки — рассказать о Серхио Багдади.

Для этого необходимо сделать шаг назад, отделиться от умершего поэта. Нет; для маркиза это было невозможно. Так же, как человек не в силах объективно описать самого себя, разложить по параграфам и пробиркам. Лишка мог говорить о Багдади только отрывочно; набросками, этюдами, в смешанном потоке сознания и ощущений.

— Он много пил? — спросил я.

Лишка нахмурился. Словно я показал ему трещину на совершенной эльдарской вазе; и он не мог ни принять существование этого изъяна, ни отрицать его.

— Хорошо, — произнесла Френки. — Не надо об этом. Расскажите, что произошло тем вечером, когда вашего друга нашли мертвым.

Взгляд Лишки замутился; он возвращался в тот день, и заново переживал его.

— Это было омерзительно, — произнес он. — Просто омерзительно…

— Почему?

— Все они столпились вокруг Серхио. Как стервятники. Журналисты. Фотографы. Люсинда. Диана. Диана вела себя хуже всех…

— Хуже всех?

— Да; кричала, что Серхио любил ее одну, а остальных только презирал и называл прихлебателями. Это было неправдой; все там было неправдой, все так гадко… Эти люди переставляли в комнате вещи, фотографировали, а я ничего не мог сделать. Я никогда ничего не мог сделать… И Серхио лежал на кровати, мертвый…

Глаза Лишки закрылись, взгляд потух; голова вздрогнула, и бледное лицо отвернулось от нас, последним, уже не осознаваемым движением.

— Снотворное начало действовать, — произнесла Френки. — Вряд ли он мог сказать что-то еще полезное.

— Мог, — заверил девушку я. — Такие люди, как Лишка, хуже любого журналиста. Домашние шпионы, они вызнают все сокровенные тайны поэта, а потом, сморкаясь и сопляясь, публикуют эту грязь в дневниковых записках. Но все же хорошо, что он уснул; не знаю, выдержал бы я и дальше мутный поток воспоминаний.

— Какой ты циничный, Майкл.

Когда мы вышли из здания больницы, Френки все еще покачивала головой, не в силах прийти в себя от открывшихся ей литературных глубин.

— Лишка тоже поэт, — заметил я. — И неплохой. Но всегда ощущал себя в тени Багдади. Даже после смерти Серхио Зденек не сможет занять то место в поэтическом мире, которое мог бы. Навсегда останется тенью создателя «Моих слов радуге».

Садовая аллея распушивалась вокруг нас шарами подстриженных кустов.

— Нет, Майкл, — произнесла Френки. — Все же поэзия — это не для меня.

— Разве девушкам не нравится, когда им пишут стихи?

— Я люблю, когда мне делают кое-что другое. А ты когда-нибудь сочинял?

— Да, — ответил я. — Однажды написал для — кажется, десяти дам сразу.

Френки смерила меня взглядом, не зная, шучу я или говорю правду.

— Пора навестить мансарду Багдади, — предложил я. — Надеюсь, аура поэзии не успела развеяться.

— Мне казалось, ты не веришь, что его убили.

— Это так. Но тот, кто зарезал Диану Вервье, был явно вдохновлен зрелищем застрелившегося поэта. Как писал Кант, созерцание шедевра подталкивает к созданию нового…

Место, обозначенное как стоянка ландо, на сей раз использовали не совсем по назначению. Три огра занимались тем, о чем обычно говорят — подпирали стену. Однако, поскольку ни одной поблизости не было, они всего лишь наполовину скрючились в положении стоя, похожие на три вопросительных знака, или же на червей, извивающихся на невидимых крючках.

У меня отчего-то создалось впечатление, что они собирались предложить нам отвечать на эти вопросы.

Пустой экипаж стоял поблизости; но вот форейтора нигде не было видно. Я сомневался, чтобы кто-нибудь из трех огров, которые делали на стоянке ничего, мог оказаться кучером. Скорее, им место за рулем парового катка, размазывающего мирных жителей по асфальту.

— Экипаж свободен? — спросила Франсуаз, когда мы подошли ближе.

Один из парней попытался разогнуться; но он слишком долго провел в таком состоянии. От прямохождения уже отвык.

— Для тебя да, детка, — сказал он. — Хочешь, прокатимся?

— Отвали, — приказал первому огру тот, что стоял чуть поодаль.

Такие манеры редко встретишь в человеке, чье лицо годится лишь на изготовление половых тряпок. Поэтому у меня не возникло каких-либо иллюзий. Он приказал отвалить своему подельнику только для того, чтобы подвалить самому.

— Нам нужно всего лишь ландо, — произнес я.

— Мне решать, что тебе нужно, — отрезал главный вопросительный знак. — Придурок.

— Рад познакомиться, — согласился я. — Меня зовут Майкл. Простите, что не подаю вам руки. Ваша наверняка грязная.