Елена Плахотникова - Ларт Многодобрый

Похоже, Ранул спал и мечтал быстрее избавиться от них. Чего ж не загнал тогда, а меня дожидался? Чем это я-другой так впечатлил его? Прям до дрожи в руках. Вряд ли теперь узнаешь.

А вот куда здесь ходят по надобности, я узнал.

За ширму. Не ту, что джакку прикрывает. За другую. Я, наверно, минуту пялился на стул с крышкой и высокий кувшин под ним. Видел я похожее сооружение. В магазине для ползунковых. Не думал, что такое же устройство для взрослых делают. Для вполне здоровых, которые и во дворе удобства поискать могут.

Ну воспользовался услугой, вышел из-за ширмы и прокомментировал, чего я думаю про тех, кому такой туалет во дворе лень установить.

Ранул удивился не меньше моего:

– Зачем тебе усул в кустах, если есть куст?

– Чтоб нюхать цветы, а не дерьмо!

– Дорога научила тебя шутить, миной, – сказал здоровяк, отдышавшись.

Ну научила, так научила. Интересно только, чего смешного я сказал?

Еще выпили-поели, снова поговорили…

Идею передвижного туалета Ранул встретил таким хохотом, что я даже испугался за его здоровье. Так же внезапно мужик успокоился и сказал, мол, в этом новшестве чего-то есть и если в других странах…

Короче, расстались мы лучшими друзьями и до лестницы шли в обнимку. Потом я обратно повернул. Машку решил проведать, да и за жизнь поговорить. Не очень-то мы ладили последние дни. Не знаю, с чего она взяла, что мне нужен хозяин. Будто позаботиться о себе я сам не могу. Вбила в свою башку, что я – обиженный Санутом. Гайнул, короче. Есть у этого слова другой перевод, но он мне нравится еще меньше, чем «стукнутый».

Ну не знаю я некоторых очевидных вещей – для Машки очевидных, не для меня! – так это не повод считать меня дебилом и обзывать гайнулом. Моему незнанию есть вполне разумное объяснение. Но Машка мне не верит. Чего она думает, я не знаю, а вот чего говорит – так лучше и не повторять. И откуда она такие слова знает? Или этому тоже в ведьмовских школах учат?

Не таким уж я пьяным был, когда возле Машкиной двери остановился. Просто не учел, что дверь толстая. Стукнул разок – и ручку на себя. А дверь и открылась.

Маленькая комната оказалась у Машки. Куда как меньше моей. И почти все место занимает кровать. А на ней – скромная такая групповушка. На троих.

Лица мужика я не увидел. Только синий плащ ковром на полу. И такого же цвета штаны. На той, которая была с ним – я про себя обозвал ее Златовлаской, – остались только сапоги. Голой она оказалась еще аппетитнее, чем я думал. А Машка почти затерялась между ними. И была единственной, кто меня заметил.

Извиниться или ругнуться я не успел. Чего-то остро-стальное вдруг появилось в ее пальцах, хищно блеснуло сквозь рыжие лохмы, и я тут же захлопнул дверь. С той стороны в нее ударило нечто твердое. А может, мне показалось. Но открывать дверь еще раз я не стал.

И когда протрезветь успел – не заметил.

Добрел до своего номера – медленно шел, все ждал, что Машка выйдет, позовет, – закрыл дверь на засов, в руку мою толщиной, и одетым повалился спать. До восхода Санута у меня еще было время.

Не развлекать же мне самого себя во время Желтой луны. Машка столько ужасов про нее рассказала, что я и не знаю уже, чему верить. Вот и не искушаю судьбу. Видал я бедолаг со съехавшей крышей. В своем мире, не в этом. Так что приходится заниматься виртуальным онанизмом – думать.

А чем мысль отличается от других отходов жизнедеятельности? Тем, что невидима? Так это для меня она невидима, а для других, может, очень даже… Вот если человек не видит свое отражение или вообще слепой – так он чего, и не существует вовсе?

Вопрос тот еще.

Был у меня приятель, любил он такие вопросы… Пять минут базара с ним – и у неподготовленного человека планка падала. У подготовленного – через десять. Витькой Карамазиным его звали. «Куда остальных братков дел?» – прикалывались мы над ним когда-то. А ведь никто из нас даже и не читал этих «Братьев Карамазовых». Не было потребности. Ни у кого. Кроме Витьки. Подподушечной книгой она стала у него. За неимением личного стола. Днем в сумке, ночью – под подушкой. «Я не такой, как они, – тыкал Витька в обложку. – Я еще круче!» Может, и круче, сравнить-то мне не с чем. Долго он с этой книжкой носился – года три, а потом сам чего-то кропать начал. Карандашом. Напишет и сотрет, опять напишет – сотрет. Так и прозвали его – Писарь. Потом, когда он зачитывать свою писанину начал, – Писателем. С ударением на первый слог. Кто кого всерьез принимает в тринадцать лет? И кто тогда думал, что Витька реально им станет? Настоящим, много читаемым и издаваемым. Самым первым из нас выйдет в люди.

«Вышел в люди и не вернулся». Была у меня ручка с такой надписью. Когда-то давно. Была да куда-то делась. Вместо нее мне другую подсунули: «Злые вы, уйду я от вас». Так и не узнал я, кто это сделал. Не до того мне как-то стало. Пришло мое время «выходить в люди». Но для меня это была репетиция взрослой жизни пока еще, а для Витьки настоящая смена приговора. Медленное утопление вместо удушения. Это когда он отдался и продался издателю. Со всеми потрохами. И каждый год теперь по три книжки на-гора выдает. Кошмар! Я бы так не смог. Каждый день двоих резать – это куда ни шло – выдержу. Даже троих, если хорошо попросят. Но десять часов в день насиловать свои мозги?!. Каждый божий день, из года в год… Это без меня, при любой погоде. А Витек как-то справляется: кропает книжки, живет со своей издательшей или редакторшей (не помню, кто там она у него, но то, что мадам старше лет на пятнадцать, – тут и без рентгена видно).

А Витьке по барабану.

Ему всю жизнь все было по барабану. То нас «поскребышами» называл: раз уж вылупили вас мамаши в конце века, значит поскребыши. Так Лёва бил себя кулаком в грудь и доказывал, что двухтысячный – это начало века, а не конец. Не знаю, кто из них прав. Что тогда, что сейчас – мне это по бубну. Было и есть. Витек как-то пошутить над Лёвой вздумал. Мол, спокойно, пар-ниша, остатки сладки, а сладкое все любят… За такое утешение Лёва чуть душу из него не вытряс. А Витька только смеялся да утирал кровавые сопли.

А потом, когда Лёва тащился от какого-то старого фильма, то ли «Бригада», то ли «Команда», и всех строил играть в крутых пацанов, Витька анекдоты стал рассказывать. Тоже старые. Про мужиков в красных пиджаках. Так Лёва нашел этот сборник анекдотов и в клочки изодрал. Но Витька все равно их рассказывал, он прочитать эту книженцию успел и запомнить.

Не знаю, кто из них был большим психом, Витька или Лёва: один болтал что ни попадя и в морду получал, другой с этой идеей носился… Типа мы крутые, мы братва… и сколотил-таки из нас команду. Заводной Лёва пацан, самый заводной из всех, кого я знаю. Без него нас бы всех зарыли и забыли. «Гоблины» или «вампиры». Обижали они нас, мелких. Поначалу. Потом вся наша компашка стала чистить морды обидчикам. Отлавливали по одному, по двое и мстили, как говорится, за себя и за того парня. Типа я мстю и мстя моя страшна. Так Витька со всеми наравне участвовал. Может, из любви к экстриму, а может, из уважения к Лёве. Поди пойми писательскую душу.