Федор Чешко - Урман

Яромир кричал что-то про стыд, которому бы должно наконец пробудиться хоть близ Родового Огнища; Званов наперсник орал, что не Яромиру бы стыдить слобожан… А потом дверь избы распахнулась, крепко ушибив чью-то спину, и Ковадло выскочил на крыльцо. Пропихиваясь меж не успевшими вскочить со ступенек мужиками, он визжал, будто резаный подсвинок:

— …никого, ни единой души! Хватит с вас, что едва ль не половина товара наша! И ты нас не озляй, а то осенью сами свое на торг повезем, мимо твоей руки да несытой утробы!

Зван действительно не дал на челны ни единого человека — такое случилось впервые. И впервые же слободской нарочитый муж открыто пригрозил отходом кузнецов от общины.

А к вечеру по граду пошел гулять слух о еще одной новости, которая сперва — только сперва! — вызывала не столько тревогу, сколько недоумение.

Новость касалась извергов.

В обычные годы их снаряженные для торга челны поджидали общинную вервеницу, прячась в устье безыменной лесной речушки, что впадала в Истру немного ниже градской поляны. Дожидались, пропускали мимо да норовили пристроиться вслед и как можно ближе: все-таки путь долог, не прост, а держаться кучно куда безопаснее. По той же причине и общинники не задирали извергов, не гнали их от себя — в случае какой-либо беды лишние руки отнюдь не помеха.

Нынче же челны извергов ушли едва ли не за день до общинных — эту весть принесли возвращающиеся в град охотники за пролетною птицей.

Возможно, изверги тоже чуяли, что нынешнее плаванье не может не быть опасным. Но ведь тогда тем более следует плыть всем вместе, как можно большим числом! А они… Что же выходит? Выходит, изверги предполагали, что плаванье будет опасным именно для общинных челнов и потому следует держаться от них подальше? Возможно, именно это они и предполагали. Или не предполагали, а знали.

Одним словом, причин для беспокойства оказалось более чем достаточно — прямо хоть вовсе на торг этой весной не плавай. Однако же пропускать торг нельзя. Этак можно не только без покупного товара остаться, но и собственный изрядно порастерять. Меха — богатство капризное, до осени хорошо если половина накопленного долежит (вон, говорят, уже несколько связок потрачены кожеедом, а ведь еще лишь начинает теплеть). Нет, Яромир прав: что бы там ни было, а плыть нужно. Показать свой страх неведомым (неведомым ли?) ворогам куда опаснее, чем смело идти встречь угрозе. К тому же Навьи и духи-охранители вроде бы смилостивились, приняли Яромирову жертву-требу во благополучие пути и благополучное возвращенье родовичей…

А только не веселы, ох, до чего же невеселы были Кудеславовы мысли в первый день пути! Предчувствие беды мало-помалу оборачивалось тоскливым ожиданием неминуемого.

Вернув Кудлая к веслу, Мечник приказал гребцам догнать передовой — Велимиров — челн. Шибче заходили спины и локти; по обе стороны от острого челнового носа вспухли пенные буруны, похожие на длинные седые усы… Сумрачно глядя на них, Кудеслав вроде бы ни с того ни с сего подумал о Белоконе, а через миг припомнил и рассказ Векши о превращении ее названой лесной сестрицы в лягву-квакуху. А ведь похоже, что с мыслью о дарении Мечнику своей купленницы волхв свыкался куда дольше и мучительней, чем сам же пытался внушить другу Кудеславу в памятное утро убиения людоеда. Тогда у хранильника получалось просто: сперва не хотел отдавать, теперь же понял, что судьбу не обманешь, — бери. А на самом-то деле все куда как сложней. Получается, что еще ранней зимою совсем уже решился ее отдать, припугнул даже, чтоб не артачилась; потом передумал; потом вновь передумал… Долгонько же пришлось ему мучиться, метаться меж дружбой и любовью, меж долгом вершить согласно судьбе и надеждой на невозможное… Крепко же причаровала его к себе рыжая ильменка-наузница…

И опять — в который уж раз! — припомнилось Мечнику, каким одряхлевшим да жалким казался волхв, когда брел домой от теплой людоедовой туши. Припугнул хранильник строптивую купленницу лягушачьей лапкой, заставил сделать то, что хотел… Ой, нет! Вовсе иного хотелось тогда премудрому старцу, истерзанному последней и, может быть, самой сильной своей любовью. А ведь припугнул же… Как это он сказал Векше запрошлым днем? «Достало бы тебе смелости, чтоб хоть просто на глаза ему подвернуться?..» Вроде бы чего проще: коли суждено, так пускай все само собою и деется. Нет же, припугнул — и раз, и другой, и третий пугал; прямо-таки силком запинал ее в объятия своего молодого друга. Для чего, ежели все равно суждено?

А суждено ли?

Не принес ли старец запоздалое пробуждение своих чувств в жертву другу и возлюбленной? Не изломал ли себя ради чужого счастья?

Как знать, может, и так. Значит, тем больше ты, Мечник Кудеслав, обязан хранильнику Светловидова капища…

А еще подумалось Мечнику, что Векша без него совсем изведется, и хорошо, что хоть Белоконихи к ней враз подобрели, будто она им обеим вдруг стала родная дочь. На Кудеслава же хранильниковы жены смотрят теперь как на благодетеля и спасителя; даже избавление от людоеда не пробудило в них аж этакую благодарность.

Пенили, рвали туман и темную воду гребцы; похныкивал при каждом движении Кудлай (хныканье хныканьем, однако же из кожи вон лезет, чтобы не порушить лад стремительной гребли, — молодец, будет из пащенка толк)… И рос, близился головной челн — вот он уже рядом, борт в борт; и Вели-мир, правящий с кормового помоста восемью своими гребцами, удивленно-встревоженно ловит взглядом взгляд Кудеслава:

— Ты чего?

— Мысок впереди видишь? — Лисовин был так близко, что Мечнику почти не приходилось напрягать голос. — Обгоню-ка я вас да гляну, каково там. Ежели пусто да безопасно, будем чалиться для отдыха.

— Да рано ж еще! — Велимир оторопело заскреб в бороде. — Сумерек еще ждать и ждать!

— В самый раз, — ответил Мечник. — Очалимся — растолкую.

Белесая дымка, с вечера затянувшая небо, обещала мутную, малозвездную ночь. Но это обещание не сбылось. Канул за леса утомленный дневными трудами Хорс-Светлотворец; выкатилось на небо Волчье Солнышко — огромное, достигшее полной силы, похожее на захватанную кровавыми пальцами золотую монету… И облачная поволока вдруг налилась-засияла дивным белесым светом, да таким ярким, что в нем почти без следа растворились проглянувшие было жемчужные россыпи еще по-зимнему ярких звезд. Холодный призрачный свет не давал теней и подменял цвета, но видно было немногим хуже, чем днем. Кудеслав различал каждую травинку под ногами, ветви кустов на противоположном берегу протоки, шум которой — холодный, призрачный, ровный — был под стать ведовскому сиянию неба.