Михаил Успенский - Богатыристика Кости Жихарева

Стражники свели Костю вниз, где их уже ждал старый тюремщик Томило (сам представился) – горбатый и с факелом в руке.

– Совсем молодой, – сказал он, оглядев отрока. – Ничего, посидит – сравняемся годами…

Косте это как-то не понравилось. И длинный коридор ему не нравился. И дверь, обитая ржавым железом.

– Я к вам ненадолго, – сказал он. – Разберутся. Я же не виноватый…

– Да у нас виноватых и не бывает, – сказал Томило. – Виноватого и живым досюда не доведут. На-ко, возьми дерюжку – прикроешься… Я ведь не зверь, а служивый человек… Вот сюда проходи!

– Послушай, служивый человек, – сказал Костя. – Передай нашим, что…

Но тяжелая дверь уже захлопнулась за ним. Он остался в полной темноте, прижимая к груди рюкзачок.

Впереди слышалось чье-то тяжелое хриплое дыхание.

– Кто здесь? – сказал Костя. И прошиб его холодный пот.

Потому что во тьме притаилось что-то совсем уж страшное. Нечеловеческое. Хтоническое, как выражался Колобок. Такое, чего и в кошмаре не покажут…

В фильмах всегда так бывает!

– Не подходи, – предупредил мальчик. – Лапы оборву… И хвост…

– Ты, что ли, Костянтинушко? – спросило чудовище. – Тебя-то за что сюда?

– Людота Творилыч! – обрадовался Костя.

Тяжелая пятерня кузнеца дружески шлепнула отрока по спине.

– Ничего, глазки сейчас к темноте приобвыкнут, – сказал Людота. – Надо же, вот изверги-то, угнетатели феодальные! Детей не щадят! Ничего, отольются им слезоньки сиротские и причитания вдовиц! Проходи вот сюда в уголок, тут у меня соломка подстелена… Сказывай, в чем твоя вина?

Костя уже начал кое-что видеть. Как хорошо, что это не зверь неведомый, а добрый знакомец!

Мальчик опустился на солому и кое-как, сбивчиво и подбирая слова, поведал о своей горестной судьбе.

– Вот, значит, какая она, богатыристика-то! – подытожил кузнец. – Вот какова награда княжья за подвиг беспримерный! Злодей у нас Владимир! Он и Сухмана-богатыря в погребе загубил! А о Чуриле ты не жалей…

– Этот Чурила и к моей подкатывался, – раздался незнакомый голос. – Потом летел кубарем по всему Крещатику…

– Снова женой хвалишься, Ставр Годинович, – сказал Людота. – За хвастовство ведь и сюда угодил!

– Да сколько вас тут? – удивился Костя.

– С тобой трое, – сказал кузнец. – Три товарища, только товар наш – горе-злосчастье…

– Эх, – сказал невидимый Ставр Годинович и вдруг запел:

Все на пиру наедалися,Все на пиру напивалися,Все на пиру порасхвастались:Иной хвалится добрЫм конем,Иной хвалится шелковЫм портом,Иной хвалится селами со приселками,Иной хвалится городами с пригородками,Иной хвалится родной матушкой,А безумный хвастает молодой женой…

– Слеза прошибает, как поет, – сказал кузнец. – Ничего, Ставр Годинович. Темницы рухнут, и выйдем мы на волю. Дорогие порты трудовой люд с тебя, кровопийцы, снимет, зато станешь ты у нас певцом свободы, без куска хлеба жить не будешь…

– Снова ты за свое, Людота, – сказал Ставр. – И малого тому же учишь… Все-то у тебя кровопийцы!

– Я его кузнечному делу наставлял, – сказал Людота. – А ему, видишь ли, в богатыри захотелось… Ну да, правильно, все вы кровопийцы, нахлебники, тунеядцы и захребетники…

– Не жалей о Чуриле, отрок, – сказал Ставр. – Поделом ему!

– Да это не я! – закричал Костя в отчаянии. Если уж сокамерники не поверили, то оправдания в суде он и подавно не найдет… Так и сгинет во тьме и голоде…

– Постойте, – сказал он. – Мне Попович передачку собрал…

И открыл на ощупь свой рюкзачок. Бывалый парень Попович положил туда не пряники-орехи, а караваище хлеба да кусище сала – знал, что узнику нужнее всего. И еще кое-что…

Свечи! Пять штук! И огниво! И даже сборник былин оставил – хотя толку-то от него сейчас…

Обращаться с огнивом Костя уже умел.

Ставр Годинович оказался молодым небритым мужиком с горящими глазами и в дорогой когда-то одежде. Сколько же он тут сидит?

Хлеб и сало узники уничтожили быстро. Теперь и подремать можно.

– Наговоримся еще, – сказал кузнец. – А во сне время быстрее летит…

«Сто пудов тюрьма неприкольная, – решил Костя. – И нечего мне там делать».

Сам себе адвокат

Время никуда не летело.

Возможно, оно вообще стояло на месте.

Было бы в тюрьме окошечко косящато, отличался бы белый день от черной ночи, а так…

Про солнышко и месяц ясный можно было услышать только в песнях Ставра Годиновича. Складывать слова и петь он умел, так что концерты его не надоедали.

А и горя, горе-гореваньица!А в горе жить – некручинну быть,Нагому ходить – не стыдитися,А и денег нету – перед деньгами,Появилась гривна – перед злыми дни,Не бывать плешатому кудрявому,Не бывать гулящему богатому,Не отростить дерева суховерхова,Не откормить коня сухопарова,Не утешити дитя без матери,Не скроить атласу без мастера.А горя, горе-гореваньица!

Беседовали о многом – о правде и неправде, о скудости и богатстве, о животе и смерти… О разных чудовищах и заморских диковинах…

Костя уже растолковал кузнецу, что часы надо было просто завести, и даже объяснил, как именно.

– Ух ты, – подивился Людота. – Проще простого! Хорошо, что я свое орудие применить не успел – князь вовремя руку перехватил… Я-то решил – подстучу кувалдочкой легонечко, оно вдруг и затикает, как ему нужно!

Костя впервые подумал о Красном Солнышке с симпатией. Сообразил, тиран тупорылый!

– Ничего, – сказал Людота. – Вот отдохну я на казенных харчах как следует, и объявлю – знаю, мол, как твой часовой камень наладить. А потом скажу, что без помощника мне не справиться…

– На меня криминал вешают, – вздохнул Костя. – Часиками тут не отмажешься…

Иногда появлялся тюремщик Томило с факелом, приносил сухие корки, недоглоданные князем кости да ключевую воду. Выносил поганое ведро.

Тюремщик был мужичок невредный и говорил так:

– С нашим Владимиром не соскучишься! Сегодня ты у него тюремный заточник, а завтра станешь мил-любезен друг. Это уж какая вожжа ему под хвост попадет. Потому ссориться с вами, страдальцами, мне пользы нет, а вред вполне возможен…

Приносил он и вести с воли. Совсем нерадостные.

– Богатыри твои, парнишка, тебе не помогут. Ушли они от князя.

– Как ушли?

– А так. Сперва-то они каждый день бывали, хлопотали за тебя. А потом обиделись. Обидел он их. И даже не он их обидел, а та харя, что у князя на цареградской хламиде намалевана. Люди-то думали, что там чудотворный лик Андрея, апостола первозванного, запечатлен, только зря думали…