Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова
Девка тут велит подождать, вынесет ему гороховик или рыбник. Он его сам на берегу съест, Первуше не понесёт. Да и не просит Первуша никаких пирогов, это Завид всё врёт.
Однажды, конечно, правда открылась. Вернулся Первуша раным-рано поутру, Завида растолкал и спрашивает:
— Что, хороши ли пироги? Говорят, я их всё ем да ем, и как только не раздобрел с тех пирогов — что ж, хороши? Ишь, что удумал!
— А что же? — сказал Завид. — Я тебе помогаю, а мне с того какая польза? Вот пирогами беру.
Первуша тогда посмеялся.
— Ну, брат, — сказал, — далеко пойдёшь! Ты бы к работнице-то пригляделся, ладная девка, всё тебе улыбается, вот и была бы нам польза. Разорюсь её подкупать.
— Не по нраву мне такие-то.
— А какие ж по нраву?
Любопытно было Первуше узнать, он всё ждал да улыбался, подкручивая ус, но Завид отмолчался.
Одна ему только по нраву и была. Одна за него заступилась, когда никому в целом свете до него не было дела. В лесу его искала — и нашла, умереть не дала, выходила. И даже после, когда он решил, что больше уж ей не надобен, она пояс ткала. О нём думала.
Разве может хоть кто с нею сравниться?
Но о ней Завид говорить не хотел. Это вроде мечты, а Первуша хлопнет по ней рукою в саже, измажет. Любопытен Первуша, и всё будто этак по-доброму пытает, да только нельзя языком торопиться. Молвишь — не воротишь, а этот уж всякое слово себе на пользу обернёт.
Вот и теперь, когда без дела сидели, пережидая дождливую пору, вспомнил Первуша да спросил:
— Кто тебя работником звал-то? Покуда мы здесь, пошёл бы да поработал. Там пригляделся бы, где хозяева добро прячут, мы бы его к рукам прибрали.
Завида тут холодом проняло.
— Да никто не звал, — ответил он. — Это я соврал. Люди, бывает, сами работы ищут, да не вдруг найдут, а ты и поверил, что меня вот так-то позвали, не зная, каков я в деле?
Что ж, посмеялись. Поверил Первуша или нет, но больше о том не заговаривал. Да скоро и грозы поутихли, дороги стали подсыхать, близился жнивень. Собрался Тишило в путь.
Опять вышли они на дорогу, только уж не у гиблого места. Хотя и отправляли волхва, чтобы тот погнал нечистую силу, и царские дружинники проезжали к Синь-озеру и обратно, ища, не объясняется ли непорядок иными причинами, а всё-таки люд боялся ездить коротким путём.
Длинная дорога шла берегом реки, потом отступала от него, теснимая лесами, петляла заячьими ломами меж раскинутых там и сям деревень — а после казала путникам далёкие горы в сизых платках облаков, била в лицо свежим ветром и, наконец, выводила к Синь-озеру. Оно возникало у края неба синей полосой, подёрнутой лёгким туманом, и обманчиво казалось тоже длинным облаком; но вот открывалась его блистающая гладь, и надутые ветром полосатые паруса кораблей, и шумный пёстрый город на берегу.
Тишило ждал вестей, не проедут ли купцы, но вестей всё не было. Не настало и время осенних ярмарок, никто не спешил в дорогу. Известно, жнивень, у всех иные дела.
Пробавлялись тем, что ездили от деревушки к деревушке да понемногу обчищали дома, пока хозяева были в поле. Наряжались в тулупы, в рогатые шапки, да ещё Первуша удумал: вырезал деревянные подошвы с копытами, привертел к лаптям. Пошли разговоры, что нечистая сила, согнанная с гиблого места, осердилась, ушла на другой берег реки и начала вредить людям.
Толкует вечером народ в какой-нибудь придорожной корчме, сошедшись из соседних деревень:
— У нашего-то старосты нынче унесли три сундука всякого добра, да коня свели. Старуха его одна в избе оставалась, так сказывает, дым повалил неведомо откуда, мало глаза не выел. Кинулась она прочь, а во дворе-то чёрные, рогатые… Так и повалилась без памяти! Её уж после работники нашли, и повсюду, слышь-ко, следы копыт. Да не конские, раздвоены, и такие, слышь-ко, большие!
— Ну, будет врать! — говорит ему недоверчивый знакомец. — Староста ваш, я слыхал, горазд обманывать работников, небось они и взяли своё. А натоптать и козы могли.
Поспорят да разойдутся каждый к себе. Сколько-то дней пройдёт, снова в корчме встретятся, тут уж второй кричит:
— Твоя, твоя правда! И у нас видали рогатых. Налетели средь бела дня, кур покрали и сгинули. А у нас-то одни старики да дети малые по избам остались, ничего и сделать не могли, да и что сделаешь супротив нечистой силы?
— Чур нас, чур! За что беда-то этакая, заедает нас нечисть! Вот хотя и к царю иди, пущай хоть как защитит, не то, ишь ты, у стольного града расчистил дорогу, к нам чертей погнал.
— Да уж будто этот поможет! У него в терему подменыш сидит. Ежели царь наш Борис родного сына вернуть не сумел, подменыша не извёл, так и тут не поможет. Своими силами, братцы, управляться надобно!
Немало стрел было укреплено у заветных дубов, немало прирезано петухов и оставлено хлебов, чтобы Перун снизошёл до жертвы, защитил. Да вскорости, прознав о беде, прошёл по дороге ведун. Нёс он в коробах заговорённые пучки чертополоха и полыни, ножи да булавки — втыкать в косяки да пороги, а ещё амулеты да обереги. Люди брали, отдаривая его кто чем мог.
В согбенном хромом ведуне даже и его собратья с трудом могли узнать Тишилу. Товары в его коробах были задёшево куплены, украдены либо вырезаны из дерева скучающим Первушей, а травы собраны тут же при дороге, да кто бы стал разбираться?
Поживились и тут, посмеялись над глупым деревенским людом и двинулись дальше.
Шли они так-то, ночуя то в лесах, то на лугу при дороге, а то и в какой-нибудь корчме. Ночи ещё были тёплые. Мужикам будто всё по нраву: и добыча легка, и продать да прогулять её легко. Только Первуша с каждым днём всё смурнее. Молчал, молчал, а после высказывать начал: мол, ничего-то Тишиле не надобно, окромя медовухи да мягкой постели. До чего дошли — кур воруют! Он-то к Тишиле шёл за-ради славных дел, а это уж куда какое славное дело — в захудалой деревушке запакощенных кур в мешок совать, уж об этакой славе он и не мечтал.
— Да чего тебе надобно, дурак? — напустился на него Тишило. — Ну, чего не хватает? Полезешь на рожон, попадёшься, тут тебе и будет слава, как на торгу голову срубят.
— С нечистью-то я выдумал не для того, чтобы вы
