Виллард Корд - Инкуб

 _________

За стёклами серых дождей      

 _________

 Наблюдатель, поигрывая чётками розария, смотрел, неотрывно, в глаза одного из мифических стражей – грифона, презрительно щурившегося из-под слепящего фонаря, который, как будто в насмешку, подвесил над ним вечереющий Город, влюблённый в своё отражение на чешуйчатой позолоте крыла. Две пленённых фигуры над душным, растушёванным серым, каналом, тянули к себе, сцепив зубы, тяжёлые поводки, годами прилагая усилия вырваться из-под гнёта Хозяина. Но хитрый, расчётливый Северный Царь приставил к ним двух двойников, чьи глотки заткнул окончаньями рабских поводьев – металлических прутьев, ставших основой Банковского подвесного моста. Днём и ночью грифоны не спали, застыв в беспощадном стремлении сойти с постаментов и вновь научить свои крылья летать. Словно бабочки в коллекционных коробках за стёклами серых дождей, среди прочих мистических образов увлечённого охотника – Санкт-Петербурга – они украшали воздушные стены своей страстной борьбой, восторгаясь которой не один поэт, вроде Поля, обретал вдохновение. "Вечная партия в бридж[206] двух пар одного отражения".           

 Наблюдатель смотрел, застыв так же, под пастью одного из мистических львов, и тот, что напротив, ослеплённый надбровной лампадой, принимал его за своего двойника. И сильнее тянул, продолжая борьбу, ибо ночью боялся заснуть (утомлённый за долгие годы), проиграть и упасть с постамента, сломать крылья о жидкое небо костлявой реки. Ведь Город шептал: «Вырвешь путы – получишь свободу. А отпустишь – тебя больше нет». И грифон, пусть с ослабленным взором, литой челюстью дико тащил к себе нить металлических пут.

 "Этот Город – Инкуб. Пленник собственной страсти. Как и многих людей, его тешит возможность убить, покорить, посадить на замок, за стекло. Такой Город есть в каждом из нас: жестокий, холодный, больной. В то же время – горячий, как ложе влюблённых; красивый, как в юных мечтах. Безумный. Он окружает нас, наполняет нас, изменяет. Весь мир, внутренний, внешний – это Город, который мы строим для себя. И что-то берём за основу – источник, из которого рождается архитектура души. Как и многие люди, выбирая: быть пастухами послушных овец, или сражаться с богами."

 Наблюдатель смотрел, немигающим взором бросая крылатой фигуре ответный презрительный смех, столь похожий на тот, что он слышал, лишь только войдя в этот призрачный Город. Смех, похожий на голос пожара – стаккато дымящихся стен и паркетных углей, столь знакомое сердцу Инкуба, ибо было так остро созвучно с дыханием пламени, обжигавшим его изнутри. Не однажды он, Гэбриел Ластморт, становился безжалостным зверем, тащившим несчастную жертву в свой дикий костёр; как упрямый грифон – не желал принимать своё отражение. У порога зимы среди дыма коптящей листвы хоронящегося ноября на висячем мосту над угольной рябью свёрнутой шеи канала Инкуб вышел навстречу своему дежа-вю под туманною маской луны Северной карнавальной Венеции. Скарамушем, скучавшим о вкусе жадеитовой лавы чумы.

 Мастер дрогнул: запела шкатулка. Запела душа Наблюдателя. Но шаманские дроби печати – розария – раздавались с другой стороны: откуда-то из глубины, далеко от души. "Как такое возможно?"

 Мастер слышал, как Город, увлекшийся пытками, музыкой воплей, упорно стремясь наказать своих дерзких холопов, внезапно восставших против него, вдруг затих, удивлённый, смешался и даже как будто запаниковал. Ведь целью безумной игры, что он затеял, был Гэбриел Ластморт, который внезапно в смеющемся па приоткрыл сокровенную дверь – шкатулку, где в сердце петровских времён блаженствовал строгий патрон петербургских имений. Там, где даже Видящие передвигались на ощупь; а редкие люди, и то в качестве духов, приглашались на увеселительную казнь, естественно, их собственную.

 И вот, пока Город решал, где разместить свой новый, особенный экземпляр (какой украсить дворец или сад, посадить на колонну иль, может, под бронзовый купол), сметая на пути все преграды, как истинный, а, значит, весьма сумасшедший коллекционер, Наблюдатель каким-то таинственным образом сорвал его планы. Словно смог разделить свою душу и страсть, сбив со следа охотничьих псов взбеленённой Пальмиры.

 Нежно, мягко, лаская скользящим смычком обнажённое тело дрожащей от прикосновения скрипки, Гэбриел, твёрдой рукой, сжавшей проклятый розарий, отпустил с первой нотой души струну металлических пут. Слабым светом луна отразила поэзию звуков, увлекла к окнам грязных небес, и лёгкие, свежие капли дождя одна за другой слезами и потом полились на измождённую чумным представлением землю. А посреди грифоньего моста замерцало испещрённое  маленькими тонкими серыми ручейками лунное зеркало. В него нерадивый палач, городской Надзиратель – горящий на пыточном Бдении, окруженный стервятниками обезумевший зверь – смотрел, хищно скалясь на своё отражение, ненавидя его, как грифон, взмолившись о колющей в вену адмиралтейской игле[207]. 

 Наблюдатель, случайный прохожий мертвенных стег, протянув вперёд чёрный розарий, преступил чрез зеркальный порог, исчезая с моста за кулисы барочных феерий. На какой-то момент, до того, как разбиться – стать лужами серых дождей – Надзиратель увидел своё настоящее отражение…

 _________

Званый ужин Кривых Отражений

 _________

 Над Фонтанкой в завёрнутых в марлю лучах едва стоящего на ногах похмельного солнца, вязкий воздух как будто слоился, лепестками магнолий ложась на глаза. Проходя мимо башен, похожих на древние лифты, люди привычно спешили по своим повседневным делам. Иногда каблуки торопливых мадам попадали меж стёртых камней: и им вслед с обновлённой тоской жалко хлюпали пустые глазницы. Машины врезались в кареты. Фотохудожник с рюкзаком за плечами безуспешно пытался поймать кадр набережной и яхтенный парус на фоне перил, словно не мог попросить отойти чуть правее джентльмена в высоком цилиндре, из-за которого на фото-картине проявлялся смазанный, как будто засвеченный, силуэт. А ещё откуда-то веяло стойким запахом бергамотовых благовоний, пролитых флаконами на кориандровых кружевах. И остроумие шахматных фраз в круге площади-сквера средь скамеек и сонных зевак раздавали звенящие шпаги. Над Фонтанкой под матовой калькой топлёной луны, там, где вечер и день сочленились в гротескном безвременье.

 Там, между шрамов реальности, среди залы кривых отражений – медной улицы эха – на троне за длинным, накрытым для пира, столом, сидел Город, покровительственно наблюдая за жителями новых и старых времён, размышляя над тем, чем сегодня поднять себе настроение. На стенах домов-близнецов[208]  висели портреты его личной «домашней» коллекции – правители и предатели, палачи и создатели, и тот самый возлюблённый Пётр, с кем делил золотую постель – поглотил целиком.