Марк Хелприн - Зимняя сказка

– Неужели эти существа больше расстояния между звездами?

– Все звезды, которые ты видишь в небе, меньше кончика их рога, меньше самой крохотной их реснички. Лохматые шкуры и гордо поднятые головы небесных зверей сотканы из пыли, тумана и облаков. Звезды похожи на сверкающую завесу, и по отдельности их не различить. Глаза этих созданий больше тысячи известных нам вселенных. Эти небесные существа двигаются, скачут, принюхиваются, скребут лапой и свертываются в клубок – и так до бесконечности. В их шерсти проскакивают искорки, и от этого раздается постоянное потрескивание, которое слышно во всех мирах.

Питер Лейк смотрел на потоки воды в бассейне.

– Я такой же безумец, как и ты, – усмехнулся он. – Я верю каждому твоему слову.

– Это любовь, но ты можешь мне и не верить. В этом нет ничего страшного. Истина прекрасна еще и потому, что она не нуждается ни в чем, в том числе и в нашей вере. Она переходит от души к душе, изменяя свое обличье при каждом прикосновении к ней, но при этом остается сама собою. Я видела ее. Когда-нибудь ее увидишь и ты.

– Откуда ты все это знаешь?

Беверли улыбнулась.

– Я видела это в своем сердце.

– Но ведь это всего лишь грезы!

– Не совсем. Во всяком случае, теперь это не так. Я вижу тот мир куда яснее, чем этот, и порой я перехожу его границу. Ты понимаешь, о чем я? Я там уже была!

Противоречия, парадоксы и волны эмоций относились к числу тех вещей, которые Питер Лейк привык считать чем-то обычным, и потому он ничуть не удивился собственному изумлению, вызванному странной тишиной, царившей в обычно шумном городском танцзале в канун Нового года. Он вспомнил, что такая же тишина стояла здесь и в момент встречи нового столетия, когда гости боялись пошелохнуться, потрясенные торжественностью этого мига истории, надвигавшейся на них (как представлялось Питеру Лейку) подобно бронированной двери центрального банка. В ночь на первое января 1900 года, несмотря на тысячи бутылок шампанского и сто лет ожидания, в зале стояла такая тишина, какая бывает в церквях четвертого июля. Женщины плакали навзрыд, мужчины еле сдерживали слезы. Чем ближе к двенадцати подходили стрелки часов, тем отчетливее понимали они собственную бренность.

Что касается встречи этого студеного года, то она далеко превзошла рубеж столетий своей торжественностью и эмоциональностью. Тишина установилась примерно за час до полуночи. Питер Лейк с Беверли приехали на танцы в девять. Они видели вокруг себя хорошо одетых людей, но это был не обычный круг радующихся каждому новому гостю друзей, собравшихся возле камина, чтобы погреться, выпить и поболтать, здесь не было и обычных для подобного общества красавиц, гипнотизирующих мужчин своей изысканной походкой, здесь не чувствовалось напряжения, характерного для самых дорогих ресторанов, и не плясали «Дикого бизона», «Грейпси Денди», польку или шаффл. Оркестр заиграл несравненную «Шанплер и Винтерглад» А.П.Клариссы, под которую можно было танцевать разве что неспешную кадриль и прочие строгие танцы, построенные на контрапункте, в которых двигались главным образом глаза и сердце колотилось в груди, как у преследуемого гончими оленя.

Это место совсем не нравилось Перли, и тем не менее здесь находился и он сам, и дюжина Куцых в компании со своими так называемыми дамами – бывшими деревенскими девицами, уставшими вкалывать с утра до ночи в парикмахерских и забегаловках-устричных, а также карманницами и прожженными марухами необычайно стервозного вида. Когда Перли увидел вошедшего в зал Питера Лейка, он вскочил на ноги и стал метать глазами молнии. Однако стоило Беверли присоединиться к Питеру Лейку, как он тут же успокоился и поник, словно ему сделали успокаивающий укол. Перли и его подручные тупо уставились на двери кухни, живо напоминая своим видом идиота из Файв-Пойнтс, сжимающего в руках крошечную чашечку. Изумленные марухи дергали застывших Куцых за рукава и недоуменно переглядывались друг с другом. Куцых всегда принимали за посланцев Царства Тьмы, и потому их появление повергало в ужас обитателей этого города. Если бы швейцары не пустили их в танцзал, они сожгли бы его до фундамента. Несмотря на то что при входе в ресторан Перли обычно натыкался лбом на дверной косяк, этим местом правил именно он и его подручные. Сейчас же ими овладело странное сонное оцепенение. Окажись поблизости дантист, он мог бы поупражняться в своем искусстве на их кривых зубах, не встречая ни малейших возражений со стороны пациентов.

Питер Лейк, глядя на Перли, похожего на огромного белого кота и встречающего Новый год в костюме, вышедшем из моды полвека тому назад, подумал о том, сколь долго его враг будет оставаться недвижным. Тот же успел погрузиться в столь глубокий транс, что утратил всяческую способность управлять своим обмякшим телом.

Питер Лейк и Беверли сели за столик и заказали бутылку шампанского, которую им подали в серебряном ведерке, наполненном льдом.

– Таким же унылым я видел это место в ту ночь, когда мир праздновал наступление тысяча девятисотого года, – сказал Питер Лейк. – Может быть, по странному стечению обстоятельств у каждого из сегодняшних посетителей умер кто-то из близких?

– Так развей же уныние! – воскликнула Беверли. – Я хочу танцевать так же, как они танцевали в том трактире!

– Ты хочешь, чтобы я развеял их уныние? – удивился Питер Лейк. – Но как это сделать? Пристрелить или зарезать Перли, пока его раскорячило в вечности, как муху на липкой бумаге? Это, конечно, можно, но я только насмерть перепугаю всех присутствующих. После этого здесь установится полнейшая тишина и нам придется сидеть тут вдвоем ждать следующего Нового года.

– Нет, не будем ждать, – сказала Беверли. – Это мой последний Новый год. Я хочу, чтобы он прошел весело.

Она развернула свой стул и села лицом к застекленным створчатым дверям, за которыми кружили вихри зимних звезд. В тот же миг они распахнулись настежь. За ними столь же неожиданно распахнулись вторые, третьи, четвертые и все остальные двери зала, общее число которых равнялось двадцати одной, после чего оркестр стих, а все танцующие пары замерли. Свежий воздух обратил пламя камина из кошачьего урчания в рев бессемеровской печи, а стоявшие на улице покрытые инеем деревья принялись покачивать ветвями, позванивая тысячей ледяных колокольцев. Стрелки часов, одна из которых двигалась медленно, словно черепаха, а другая быстро, словно заяц, пришли к полуночи одновременно. Часы стали бить в такт со всеми остальными часами Нью-Йорка. Зазвонили колокола церквей, запели заводские сирены, зазвучали гудки пароходов, превратив город в огромный органный лес.