Ольга Громыко - Цветок камалейника

Тишш растянулся между парнями, положив голову горцу на колени. ЭрТар машинально чесал его под подбородком, Джай гладил по боку. Кошак блаженствовал, не догадываясь, какие черные мысли обуревают людей.

— Давай самойлики, что ли, заварим, — предложил горец. — Чем так сидеть-то.

— В сапоге? — вяло пошутил обережник.

— Хе! В сапоге у меня только вот это. — ЭрТар вытащил из-за голенища и гордо предъявил спутнику черную обгрызенную ложку из едальни. — А кружка, — нахально подмигнул он оторопевшему Джаю, — во вьюке у тебя за спиной. Подай-ка!

— Так ты ее все-таки украл?!

— Ну селищане с нами тоже не шибко честно поступили.

— Ты еще скажи, что если бы они нас не выгнали, то ты бы утром все им вернул!

— Конечно! — и глазом не моргнула «сорока». — Как чуял! Сходи за водой, э?

Сам горец вытащил из костра горящую ветку и, нагнувшись, прошелся по поляне, внимательно осматривая землю. Долго искать не пришлось. Самойлика, как и положено уважающему себя сорняку, без ирн росла на любых свалках — чахленькая, но вполне годная в дело. Приторный, чуть горьковатый отвар, отгоняющий сон и придающий мыслям ясность, пили как на улице Высокородных (перед завтраком, еще в постели), так и в самых грязных притонах (после ужина, ибо у тамошних завсегдатаев как раз тогда рабочий день и начинался). Подавать ее в приличном обществе было дурным тоном, однако к сидящей у костра компании это никоим образом не относилось.

ЭрТар запихнул в кружку пару стебельков и пристроил ее в развале углей. Задумчиво поглядел на оставшийся пучок.

— В костер, что ли, подбросить?

— Не надо, — поколебавшись, решил Джай. Прощаться с жизнью лучше на трезвую голову. — Да и сырая она, вонять будет.

Горящая самойлика оказывала противоположное отвару действие, опьяняя и поднимая настроение. Йеры по чуть-чуть добавляли ее в храмовые курительницы, дабы проповеди были успешнее, а исповеди искреннее. Увы, некоторые прихожане старались держаться поближе к дымящимся чашечкам, выходя из храма по стеночке и с такими блаженными улыбками, будто их наставлял сам Дву-, а то и Четырехединый с потолка. Законом вдыхание самойлики не запрещалось, а общественное порицание потерпело такое же сокрушительное поражение, как и со сквашем. Впрочем, травяной дурман выветривался за какой-то час, а похмелье ограничивалось плохим настроением.

Молчание длилось еще минут двадцать, пока вода не закипела. Настаивать самойлику не рекомендовалось, ценилась именно первая, всего несколько секунд побурлившая вытяжка. ЭрТар палочкой выкинул траву вон, втянул кисть в рукав, вытащил кружку из костра, обернул тряпкой и тут же попробовал.

— Э-э-э, хороша! Лесная, душистая. На, хлебни.

— Угольком закусить не хочешь? — мрачно предложил Джай. У него бы все небо от такого глоточка облезло.

— Надо просто уметь пить — по чуть-чуть и не касаясь края кружки. Попробуй, тебе понравится!

Джай с сомнением заглянул в кружку. На поверхности еще крутились сбившиеся в стайку листики, со дна поднимались редкие пузырьки. Говорят, винтийцы котелок вообще с огня не снимают, так кипяток через трубочку из коры и тянут. И ничего, живы.

Парень вытянул губы и осторожно глотнул. Глаза полезли на лоб, видимо, пытаясь отодвинуться подальше от рта. Желудку деваться было некуда.

Внимательно наблюдавший за Джаем ЭрТар прикусил нижнюю губу, чтобы не рассмеяться.

— Вкусно?

— …! — выдохнул парень, бывший еще не в состоянии говорить, но уже желающий ругаться.

— Да, с одного раза сложно распробовать.

Обережник поставил кружку у ног, потрогал обожженный язык кончиком пальца.

— Если мне захочется покончить с жизнью, я просто повешусь на суку.

Из леса донесся надрывный, тоскливый крик, словно кто-то одобрил эту идею. Джай встрепенулся, потревожив киса и чуть не опрокинув отвар.

— Птица, — равнодушно сказал горец, даже не повернув головы.

Обережник смущенно сел на место. Тишш охотно придвинулся обратно.

— Откуда ты так хорошо разбираешься в лесе? — с прорезавшимся уважением спросил Джай. — В горах же его вроде негусто.

— В самих — да, но предгорья почти сплошь в борах. К тому же я много путешествовал, а ночевать в лесу спокойнее всего. Порождения Темного дальше опушки не забредают, из зверей же стоит опасаться только дикого кабана. Но его, главное, самому не злить, и к костру он не подойдет.

— А змеи?

— Мы же в сапогах. К тому же я за эту весну только одну видел, и то ужа. То ли передохли зимой, то ли попрятались куда.

— Надеюсь, мы их не найдем, — проворчал Джай, развязывая мешочек со стрелками. Конечно, самые простые, грубой ковки — откуда в селище другим взяться? Но хоть что-то, а то надоело мыслестрел для красоты таскать. — И тебе это нравится?

— Что?

— Ну, такая жизнь. Шляться от селища к городу, от города к селищу, авось где бусина перепадет. — Обережнику, ни разу в жизни не отходившему от Ориты и на три выстрела, это трудно было даже представить. Тягой к странствиям он никогда не страдал, риска и приключений хватало на работе, а девки и едальни, по большому счету, везде одинаковы.

— Другой нету, — опрометчиво пожал плечами горец, тут же скривившись от боли в шее.

— А была?

— Тебе действительно хочется это знать? — ЭрТар, задумчиво прищурившись, поглядел на белобрысого.

Тот хмыкнул, не отрываясь от зарядки оружия, и честно ответил:

— Да какая разница, о чем ты трепаться будешь? Можешь байку рассказать, у тебя ж их прорва. Только не о Твари, меня от нее уже тошнит.

Горец кивнул, принимая ответ.

— Байку так байку. — ЭрТар скрестил ноги, уперся руками в колени и нараспев затянул: — Высоко-высоко в горах…

Джай поперхнулся смешком.

— …жил-был старый горец, и было у него два сына. Старший был умный, нашел сэбэ в соседний шиул богатый жэна, старый и страшный, как ты.

— Как я?!

— Ты мужик, тебе можно, а ты представь тетку с такой небритой опухшей рожей! — на миг выйдя из образа, пояснил ЭрТар. — А сердце младшего похитила прекрасная девушка с равнины. И старый горец сказал по этому поводу много-много слов, и закатные горы до сих пор краснеют при воспоминании о них… И младший сын тоже сказал много-много слов, но горы уже успели заткнуть уши и потому стоят до сих пор. А потом он собрал вещи, сколько мог унести, и ушел к своей любимой на равнину. Они построили дом, родили сына, и старый горец даже втайне гордился ими, потому что никакие деньги не заменят людям счастья. Умирая, он завещал поровну разделить свое имущество между сыновьями. Но смерть завистлива не меньше людей, и через несколько дней младший сын ушел вслед за ним, не успев забрать свою долю. Они с женой не бедствовали, но почти ничего не скопили, и для вдовы настали черные времена. Похоронив мужа, она взяла сына и отправилась в горы за наследством тестя, чтобы продержаться хотя бы несколько лет, пока мальчик не подрастет…