Сергей Лукьяненко - Холодные берега

Лучше и впрямь в чужих землях укроюсь. В Руссийском Ханстве, например. Не только мусульмане там живут, есть и храмы Сестры, и Церковь Искупителя. Пристроюсь потихоньку в Москве или Киеве, а то и в самой Казани. Сейчас время мирное, приживусь. И чем заняться найду – говорят, в руссийских землях древних языческих храмов и заброшенных городов – не счесть. Опять же Восток ближе, найду где себя приложить.

Постепенно идея становилась все более и более привлекательной. Встреча с бывшим лекарем словно отрезвила меня, прогнала все иллюзии. Поживу в Руссии, в Китае. Год, пять, десять. Ничего. Потом, может, и вернусь – шум давно утихнет, принц Марк уйдет в историю… или казнят его, или запрут в тюрьме навечно.

Решено. Отдохну денек в Лионе, потом доберусь до Парижа – хоть это и под самым носом у Дома, – но все ж таки надо исхитриться, открыть тайник, забрать припрятанное на черный день. Потом, через Прагу, через Варшаву – в Киев.

Назовусь чужим именем, подмажу жадных чиновников – они всюду продажные, это у них клеймо цеховое. Получу вид на жительство.

У меня как-то прибавилось сил от этого решения. Я успокоился, а тут еще солнце согрело меня окончательно. И даже когда проезжающий мимо дилижанс остановился и кучер дружелюбно махнул рукой, зовя к себе на козлы, я это принял как должное.

Вот такие знаки свыше я люблю!

– Далеко, морячок? – спросил кучер. Пожилой человек, обстоятельный, форма на нем не новая, но добротная. К фигурным завитушкам над кучерским сиденьем привязан женский платочек и две девчоночьи ленточки – амулеты, родными данные. Сразу видно – у такого не ветер в голове, работу свою знает и любит, но и дом для него – место святое и важное.

– В Лион, папаша. К родным.

– В отпуск?

– Да.

Из дилижанса высунулось хмурое желчное лицо. На скверном галльском человек спросил:

– Почему стоим, возница?

Кучер взмахнул кнутом, и лошади рванули, даже не дождавшись щелчка, словно исхитрялись смотреть назад из-под шор. Пассажир поспешно втянулся внутрь.

– У меня брат моряком был, – сказал кучер. – Ходил на державном корвете, двадцать лет службу нес. Сейчас-то он…

Доканчивать историю про брата кучер не стал. Видимо, служба на корвете являлась самым достойным эпизодом его биографии.

– Зачем пешком идешь? – неожиданно спросил он. – Неужели проездных бумаг не выдали?

– Выдали, отец, – вздохнул я. – Ну… что-то я немного с цепи сорвался, как сошел на берег.

– Потерял?

– Продал, – мрачно сказал я. – Продал одному типу за гроши. Вот теперь то пешком, то с добрыми людьми…

– Нехорошо, – вздохнул кучер. – Это ведь тебе Дом бесплатный проезд пожаловал, а ты его жулику отдал.

Я вспомнил бесплатный проезд на каторжном корабле и сокрушенно опустил голову.

– Ладно, дело молодое. Только ты про это не болтай. Мне-то что, а другой может Страже на тебя сказать…

Ловко пошарив рукой, кучер вынул из-за спины флягу.

– Глотни.

Вино было кислое, но я благодарно кивнул. Протянул флягу вознице.

– Разве что глоточек, – вздохнул тот. Приложился, вернул флягу на место. – Что-то ты носом клюешь. В лесу ночевал?

– Ага.

– Я так и понял. Тут места глухие, только сумасшедший барон у дороги живет… Но не настолько сумасшедший, чтобы кого пустить ночевать.

– Барон? – изумился я. – Да неужели? Он на меня пулевик выставил, я и ушел, от греха подальше.

– Совсем с катушек съехал… Барон, самый настоящий. Не родовой, правда, за какие-то заслуги ему титул пожаловали. Титул есть, земли нет. Дряхлый уже. Каждый раз, как езжу, жду, что вместо дома пепелище окажется – или сам сгорит, или лихие люди прикончат…

Я покивал. Рано или поздно что-то такое и впрямь случится.

– Если устал, так переползай на крышу, – предложил кучер. – Вижу, тебе не до болтовни. Пассажиры все важные, никто третьим классом не едет.

– Спасибо, – поблагодарил я. Ночевал-то я, конечно, не под кустом, но, видно, напряжение было слишком сильно, и выспаться не удалось.

По маленькой лесенке я перебрался с козел на крышу дилижанса. Люк в полу был закрыт. Я лег было на узкую деревянную скамейку, потом понял, что долго тут не удержусь, и пристроился прямо на полу. Мы не гордые. И в епископской карете можем ездить, и третьим классом, и пешком брести…

Я посмотрел вверх – и замер.

Небо качалось надо мной, чистое и прозрачное, с той осенней холодной голубизной, что бывает совсем недолго, которую и не всегда углядишь. Грустная, прощальная, уходящая чистота, живущая на грани тепла и холода. Самые красивые в мире вещи – хрупче стекла и мимолетнее снежинки на ладони. Так вспыхивают искры угасающего костра, в который не хочется подбрасывать веток, – всему отмерен свой срок. Так проливается первый весенний дождь, вспыхивает над землей радуга, срывается увядший лист, чертит небо зигзаг молнии. Если хочешь, то найдешь эту красоту повсюду, ежечасно, ежеминутно. Только тогда, наверное, станешь поэтом.

Какой из меня поэт…

А все-таки вряд ли кто сможет поверить, что Ильмар Скользкий, проползший сквозь все преграды и наполненную призраками тьму в нутро египетской пирамиды, миновавший и падающие с потолка камни, и ложные ходы, и открывающиеся под ногами бездонные колодцы, ушел с пустыми руками из усыпальницы фараона. Не взял ничего из каменного мешка, потому что в ослепительном свете, впервые за тысячи лет озарившем склеп, наполненный золотом, медью и драгоценными камнями, увидел ту самую умирающую красоту, что нельзя трогать.

Может, потому и миновало меня древнее проклятие, сгубившее неведомой египетской чахоткой других грабителей пирамид?

Да, я такую красоту вижу редко, значит – не поэт.

Но если уж вижу – то останавливаюсь. Вот барон-лекарь говорил о знаке… до сих пор вздрагиваю, как пойму, что едва не получил заряд картечи в лицо. А для меня такой знак не в давшем осечку пулевике, не во внезапном озарении – оно ведь может и с темной стороны Бога, с ледяных адских пустынь, явиться. Для меня такой знак – мимолетная красота, в чем бы она ни была – в блеске алмаза под лучом потайного фонаря, в кроваво-алых ягодах на присыпанном снегом кусте, в человеческом слове или жесте. Или как сейчас – в прозрачном, словно до Бога протянувшемся небе, с редкими перышками облаков, с ползущей над нами белой птицей планёра…

– Эй, морячок, задери голову! – крикнул кучер. – Глянь, летун над нами!

Я поморщился, его голос рвал очарование, грубо, словно ржавая пила, нарезающая дрова из алтаря заброшенного храма…

– Вижу…

Планёр вдруг дернулся, ускоряя полет. За ним потянулась дымная полоса.

– Храни, Искупитель… – испуганно сказал возница, безжалостно защелкал кнутом, прибавил бранное слово. – Эй, моряк, чего он, – горит, что ли?