Татьяна Мудрая - Сказание о руках Бога

— Ты права, во мне сокрыто многое. Я жил когда-то вверху, и это была не та земля, что сейчас. Тоже скудная, однако и зелень на ней росла, и бродил скот. Восьми лет я вошел в эту пещеру. Местность вокруг называлась — погоди! Самария. Самарра. Вошел — и выход исчез: то есть нет, он открывался в иной мир, пугавщий меня по моему малолетству. Времена смешались — что было раньше и что стало позже. Оттого я почти не взрослею.

(«Верно: только внешность твоя втихомолку вернулась к самому началу возникновения человечества, — подумал Уарка. — К великому счастью, о психике того не скажешь; хотя мы просто не ведаем, какова душа у животных, не говоря о питекантропе и прочих тупиках творения. Может быть, не хуже той нашей, что пребывает явно — я имею в виду, поддерживает нашу земную жизнь.»)

— С тех пор я все время вспоминаю. До восьми — или после них? — мне было двенадцать лет, и в ту пору я тоже терялся, хотя скорее нарочно: здешние подземные коридоры были полны народу, и мне хотелось найти закоулок, чтобы спрятаться от людей моего опекуна Льва и помечтать. Я бродил и — сам не знаю, как — очутился в Зале Статуй. Некий сумасшедший художник взялся в одиночку придать им, Мужу и Жене, Тергу и Терге, — человеческое обличие. Я наблюдал за его работой, сторожил его сон и в самом конце говорил с ним. Мы вышли вдвоем…

— И что? Вспоминай дальше!

— Стоя у врат совсем иного храма, что попирал собой лицо земли, я узнал в нем тот прежний или, скорее, вечный, вневременной. Я отстал от семьи, вошел. Помню, что я (или не я, а кто-то во мне) говорю с мудрецами-хакамами. Я сижу посреди них — длинные бороды их белее снега — и учтиво задаю им вопросы, и отвечаю, когда они желают ответа от меня.

Они удивлены, как хорошо знает Танах мальчик за год до своей взрослости, но как мне объяснить, какая иная сила говорит через меня!

— Ты перестал быть им, этим мальчиком в Йершалаиме? — резко проговорила Ксантиппа, повернувшись к нему и опершись на локоть.

— Не знаю. Все мои обличья спят во мне. Все мои воплощения и слепки, повзрослев, отлетают от меня, — сказал мальчик словно в трансе.

— Прекрасно. Однако это мечтания, а не выдумки, я же просила сказку, волшебную поэму, то, что хотя и есть в тебе, но пока не проявилось. Роди из себя новое и невиданное!

— Это… это уже есть. И будет называться, — заговорил Джирджис-Акела сбивающимся голосом, будто нащупывая в себе скрытый путь, — баллада… нет! Касыда. «Касыда о влюбленном караванщике».

Касыда о влюбленном караванщике. Ночь первая

«Рассказал мне куст терновника то, что слышал от заросли камыша, а камыш — от барана круторогого, что водил стадо на водопой, а баран — от пастушеского пса, что стерег стадо, а пес — от хозяина своего Имру-уль-Кайса…

— Славно ты меня убаюкиваешь, — промолвила женщина. — Так, глядишь, и до времени следующей твоей вылазки суть не успеем уловить. Не переменить ли тебе ритм повествования твоего, дабы всем нам троим не заснуть слишком рано?

— Пусть будет, как ты хочешь. Услышал я от них о прекрасной Хадидже из племени-бану Ханиф. «Предводительницей племени» звали ее, хоть она была всего лишь женщина, и «Непорочной», хотя ко времени моего рассказа похоронила она двоих мужей, и «Прекраснейшей», хотя было ей не менее сорока. И всё говоримое о ней было чистой правдой.

Хотя запечатал Аллах чрево ее, и не было у нее ни сыновей, ни дочерей, однако всё равно была она желанной невестой для любого, ибо мужья оставили ей богатство. Двадцать лет было ей в год Слона, когда племя прогнало завоевателей от своего города. Впереди вражеского войска выступало невиданное кочевникам, грозное чудовище, разъяренный слон в полной боевой броне. Тогда первый муж Хадиджи выступил из рядов с одним дротиком в руке и поразил слона в брюхо, и умер под ним. Он был смелый и удачливый воин, и велика была доля военной добычи, что осталась у жены после него.

Второй муж Прекраснейшей взял ее за себя в том же году после выжидания условленного срока, и был он купец, отважный и предприимчивый. Торговал с другими племенами, ходил с караваном в иные земли: Рум и Миср, Иран и Туран, и в Хинд, и даже в северные государства франков. Не столько прибыль и богатства добывал он в своих походах, сколько всякие редкости и диковинки, и не столько редкости, сколько рассказы о обычаях и богах чужаков, о красоте их гор и долин, о глубине их небес, о чудищах, что водятся в их жарких и студеных морях и населяют неприступные высоты. Воплощенное и запечатленное знание привозил он, украшая его своим красноречием, — как и почти все жители города, был он прирожденный поэт. Хадиджа внимала ему с приоткрытым ртом и говаривала, бывало:

— Если бы Аллах дал нам сына, который своими очами увидел бы всё это.

— Погоди, Он, если будет Ему угодно, даст тебе наилучшее, — отвечал купец.

И снова уходил, оставляя жену дома. Ибо никогда не должна супруга следовать за своим мужчиной в его странствиях: она — средоточие мира и сердце супруга своего, а разве перемещается та ось, на которую всё нанизано, и разве не следует надежно укрывать самое для себя ценное, чтобы спокойно странствовать и с радостью возвращаться к нему в конце любого кочевья? Поистине, женщина — не сухой лист и не крупица тамарисковой манны, чтобы носиться по воле ветра!

Всё же как-то однажды и второй супруг Хадиджи не вернулся к ней. Он умер вдали от нее от неведомой болезни, товарищи по каравану принесли его жене последнее напутствие и писаное слово о том, что она отныне свободна и наследует всё, что муж приобрел: богатства, товары, дирхемы и динары, а также тягу к скитаниям, восхищение неведомым и тоску по тому, что закрыто для человека во всех мирах Аллаха, их повелителя и господина. Всё это должна была Хадиджа приумножить и сохранить для того мужчины, который захочет ее — и кого она сама захочет.

И не стало с тех пор в племени ханифов женщины более властной, чем Хадиджа, дочь Хувайлида.

А Камиль, сын Абдаллы, был сирота из сирот. Рожден был он как раз в тот достопамятный для всех год Слона; отец его был среди многих погибших в решающей битве, мать, родив сына, вскоре ушла вслед за мужем. Семьи и с той, и с другой стороны были знатные, но не слишком богатые — почти всё сбереженное в конце концов расточалось на тех, кому не из чего было копить на черный день. Родичи Камиля жили, как цветок в весенней пустыне: одна забота — раскрыться и процвести, сколько ни пошлет судьба, радуя свежестью наряда и чистотой благоухания. Однако многие руки — и мужские, и женские — касались подрастающего Камиля; хоть были они зачастую грубы, но также и ласковы. В груди его кормилицы все те два года, что Камиль сосал из нее, не иссякало молоко; его многочисленных молочных сестер и братьев не касались болезни, и на удивление прирастали овечьи стада заботами отца детей и мужа кормилицы.