Наталия Некрасова - Мстящие бесстрастно

И вот я снова тупо отрабатываю приемы, снова мне кажется, что я никуда не гожусь, но тут Агвамма в самый нужный момент хвалит, и вновь душа моя воспаряет. Все-таки какой же он умелый учитель, этот Агвамма!

— Ну что ты тыркаешься? Ну достань, достань меня! Я враг: убей меня! Убей! Не все в спину бить, подонок наемный! А лицом к лицу не хочешь? — ощутимый удар по лбу. Я просто чувствую, как там вырастает изрядная шишка. Во мне медленно начала закипать злость. Ну, я покажу тебе сейчас, каракатица тухлая! Еще раз по носу. Ярость застилает мне глаза.

— Вот так и нарываются на меч. Бешеный бык дороги не видит. У тебя же глаза мутные от злости, ты же не можешь уследить за мной! Ну куда, куда ты смотришь!

И тут у меня в голове просветлело. Словно холодной водой окатили, аж пар пошел. И через несколько минут Агвамма массировал шишку на скуле.

— Попался, — удивленно вымолвил он. — Попался, старый дурень! Ну, молодчина, так и надо! Противник зарвался, уже думает, что победил, а ты его тут и ткни, когда он крылья-то распустил… Что же, за это похвалю. И еще похвалю за злость. Она должна быть холодной, все запомните. А вот за то, что учителю в глаз, да еще плашмя по заднице — накажу. Нельзя бить учителя, ежели он только сам не позволит. Нельзя унижать человека ударом плашмя, тем более по заднице. Да и меча не позорь. Так что, снимай штаны, драть буду.

Честно скажу, после этого урока мне стал как-то понятен и любезен имтеранский обычай возлежать за столом, а не сидеть.

Учили нас мечной работе по образцу различных школ. У нас даже один человек из Ильвейна был наставником. Правда, он лишь для нас и был нанят. Маххати потом недоумевала — ведь он не из клана, он может рассказать про эсо, особенно, если ему заплатят. Его убить надо. Но тут старик закатил ей такую оплеуху, что Маххати прямо так на пол и села.

— За что, учитель? — плаксивым голосом сказала она, зажимая побагровевшую щеку.

— А за то, — проревел старик, — что старших дурее себя считаешь. И еще за то, что думаешь, будто честь лишь у нас есть. У других тоже святое слово имеется, пусть и не наше. Уважать людей надо, а то тебе в наемные убийцы прямая дорога! А эсо — не убийца, он мститель!

— Спасибо, учитель, — поклонилась Маххати. — Благодарю за науку.

Все мы меняемся, и не только из-за возраста. Перемена во мне началась уже тогда, когда после праздника нас пятерых, изо всего молодняка предназначенных стать эсо, отправили в обитель Раэхка — Приют Умиротворения. Там мы должны были пройти следующую ступень эсо — айрин. Мы впервые выехали из города, и нам все было интересно. Тут были я, Кайаль, Маххати, Аоллех и Найрану. Мы уезжали от надвигающихся зимних дождей в горы, где сухо, но холодно и снежно. Раньше мы никогда снега не видели, да и такой холод был нам в новинку. Почти две недели мы добирались до обители. Ехали мы верхом, о двуконь, и вез нас туда, конечно же, Агвамма.

В горах очень любопытно смотреть, как пышные леса предгорий переходят в ярко-зеленые высокогорные луга и белые снежники. Таких ярких цветов мне никогда раньше видеть не доводилось. Словно вышивка драгоценными камнями по изумрудному шелку. Мне казалось, что обитель должна быть местом угрюмым, где ничто не отвлекает от размышлений о высоком и вечном, потому не было предела моему удивлению, когда перед нами предстал тяжеловесный, окруженный мощными стенами монастырь, скорее похожий на крепость, стерегущую перевал. Как потом мне стало ясно, так и было.

В обители жизнь была куда суровее, чем внизу. Впрочем, нас и там не баловали. Но там было много свободного времени, когда можно было делать что угодно и ходить куда угодно, тут же все было расписано по минутам. Валяться утром в постели не давали. Да и не поваляешься особенно, когда от холода трясет как новорожденного жеребенка. Мы спали на соломенных циновках прямо на полу, под тонкими одеялами, без подушек. Поначалу мы просто не высыпались, затем приучились спать как и где угодно. Привыкли к холоду, к воде с осколками льда в умывальной бадье, к ледяной воде озерка, синего, как небо, к постоянному ветру, шепот и стоны которого могут свести с ума, к простой и грубой одежде, к простой и зачастую скудной пище. Не скажу, чтобы мы голодали. Просто дома мы привыкли к большему разнообразию и изыскам. Да и перехватить можно было в любое время. Тут же все было по распорядку. И вскоре мы приучились есть все. Нас научили находить и есть даже то, что мы раньше и в рот не подумали бы взять. Но монахи говорят — есть можно все, что бегает, плавает, ползает и летает. Это правда. Сами монахи ели очень мало, и в основном ели не "кого" а "что". А мы привыкли есть хорошо. Но главное было не в этом. Нас привезли сюда не для приучивания к суровой жизни. Это можно было сделать и дома — достаточно роану приказать, и весь клан подчинится и сядет на хлеб и воду. Незачем ради этого в горы ехать. Здесь, в монастыре, настоятелем которого был родич роана Уллаэ, архуш-бари Хэмэк, должны были раскрыть наши скрытые способности, развить их и научить использовать. И еще научить нас тому, как их не просто использовать, а использовать надлежащим образом. Тогда мы, однако, не задумывались об этом. Нам казалось, что в обители мы пробудем недолго, что нас просто еще кое-чему научат, но никто из нас не предполагал, что мы оттуда выйдем другими. Агвамма слепил наши тела. Аггваль слепил наш разум. Архуш-бари Хэмэк слепил наши души.

Поначалу мы просто привыкали к монастырскому укладу. Нас не особо стесняли, не особо принуждали что-либо делать, но постепенно мы втягивались в эту жизнь. Развлечений тут просто не было, и надо было чем-то другим заполнять свое время. Можно было читать книги, можно было молиться или что-нибудь делать руками. Кайаль, к примеру, прекрасно научился работать с кожей и металлом — монастырь жил своим хозяйством, и все делалось на месте. Можно было бродить по окрестностям, прислушиваясь к вечному монотонному пенью ветра, следя бездумный лет облаков и вместе с холодным и чистым горным воздухом вдыхать умиротворение и какую-то возвышенность здешнего бытия. Здесь хорошо думалось. Уходили всяческие суетность и мелочность и открывалось нечто большое и высокое, что пока ощущалось только душой, но чего еще не постигал разум.

Мне же кроме копания в книгах понравилось работать у брата Хлика, здешнего лекаря и травника. Родом он был не из Эшхарина — не то ильветтин, не то таргерайнец. Он очень многому меня научил. Надо сказать, монахи понимают в лекарском искусстве не меньше эсо, к тому же они знают многие снадобья и приемы лечения, которые неизвестны нам. Но раны и увечья мы лечим лучше. Зимой, когда дорогу на перевал завалило снегом, мы все вместе с молодыми монахами ходили спасать редких путников и отчаянных купцов, что в погоне за прибылью рисковали везти свои товары в Араугуд, Таггван и прочие города Эшхарина зимой. Порой спасенные путники задерживались у нас, как этот ильвейнский монах, что прожил у нас до поздней весны, занимаясь переписыванием старых рукописей. Он пытался было привлечь нас, как они говорят, под благость Осеняющего, но монахи лишь вежливо слушали его, не выказывая желания менять веру, а из наших только Найрану прислушивался к нему. Прислушивался, прислушивался, да и дослушался. Сначала он выказал желание вообще удалиться от мира и остаться среди братии, на что через архуш-бари получил соизволение от роана. А потом, как мне довелось узнать, он отправился странствовать. И с тех пор о нем мы не слышали ничего.