Урсула Ле Гуин - Музыка былого и рабыни

— Буду надеяться, что окажусь годен для этого.

— Для вас важно, если будет сочтено, что вы поддерживаете одну из сторон, или вы предпочтете остаться нейтральным?

— Любое действие поставит мою нейтральность под сомнение.

— То, что вас похитили из посольства мятежники, не свидетельствует о вашей симпатии к ним.

— Словно бы так.

— Но как раз об обратном.

— Да, можно расценить и так.

— Вполне. Если вы пожелаете.

— Мои пожелания не имеют никакого веса, министр.

— Нет, они имеют очень большой вес, — господин Музыка Былого. Однако вы были больны, я вас утомляю. Продолжим нашу беседу завтра, э? Если пожелаете.

— Разумеется, министр, — сказал Эсдан с вежливостью, граничащей с подобострастием. Тон этот, как он знал, действовал на таких людей, более привыкших к угодливости рабов, чем к обществу равных. Никогда не путавший гордость с грубостью, Эсдан, как и большинство его единоплеменников, был склонен оставаться вежливым в любых обстоятельствах, допускающих это, и очень не любил обстоятельства, этого не допускающие. Простое лицемерие его не трогало. Он сам был более чем способен на него. Если люди Райайе его пытали, а Райайе напускает на себя вид полной неосведомленности, Эсдан ничего не добился бы, заявив о пытках.

Собственно, он радовался, что его не вынуждают говорить о них, и надеялся не думать о них. За него о них думало его тело, помнило их со всей точностью каждым суставом и каждой мышцей. Ну а потом он будет думать о них до конца своих дней. Он узнал много такого, о чем не знал раньше. Он полагал, что понимает ощущение беспомощности. Теперь он знал, что ошибся.

Когда пришла испуганная женщина, он попросил ее послать за ветеринаром.

— На мою ногу нужно наложить лубки.

— Да, он поправляет руки крепостным, хозяин, — прошептала она, съеживаясь. Движимости здесь говорили на архаичном диалекте, трудном для понимания на слух.

— Ему можно войти в дом? Она покачала головой.

— Кто-нибудь тут может наложить их?

— Я поспрошаю, хозяин, — прошептала она. Вечером пришла старая крепостная. Морщинистое, опаленное, суровое лицо и никакого испуга. Едва увидев его, она прошептала:

— Великий Владыка!

Но позу почтения приняла небрежно и осмотрела его» ступню с безразличием хирурга. Потом сказала:

— Если вы разрешите мне наложить повязку, хозяин, все заживет.

— А что сломано?

— Пальцы. Вот эти. Может, еще косточка вот тут. В ступнях косточек полным-полно.

— Пожалуйста, наложи повязку.

И она наложила, наматывая полосы ткани туго и ровно, пока его ступня не застыла в полной неподвижности под естественным углом.

— Когда будете ходить, господин, опирайтесь на палку, а на землю становитесь только пяткой. Он спросил, как ее зовут.

— Гейна, — сказала она и, произнося свое имя, посмотрела ему прямо в лицо сверлящим взглядом — большая дерзость для рабыни. Вероятнее всего, ей захотелось рассмотреть его инопланетянские глаза, после того как его тело, пусть и непривычного цвета, оказалось самым обыкновенным — и косточки в ступне, и все прочее.

— Спасибо, Гейна. Благодарю тебя и за твое умение и за твою доброту.

Она чуть присела, но не склонилась в поклоне и вышла из комнаты. Она сама хромала, но спину держала прямо. «Все бабушки бунтовщицы», — сказал ему кто-то давным-давно, еще до Восстания.

На следующий день он смог встать и доковылял до кресла без ручки. Некоторое время он сидел и смотрел в окно.

Комната была на втором этаже и выходила окнами на сады Ярамеры — расположенные террасами цветники, аллеи, лужайки и цепь декоративных прудов, каскадами спускающихся к реке, — хитросплетенный узор изгибов и плоскостей, растений и дорожек, земли и тихих вод, обрамленный широким живым изгибом реки. Все части садов слагались в единое целое, незаметно устремленное к гигантскому дереву на речном берегу. Оно, несомненно, уже было могучим четыреста лет назад, когда создавались сады. Оно уходило в небо довольно далеко от обрыва, но ветви простирались далеко над водой, а в его тени уместилась бы целая деревня. Трава на газонах пожухла и обрела оттенок светлого золота. Река и пруды отливали туманной голубизной летнего неба. Цветники были неухожены, кусты не подстригались, но еще не заросли бурьяном. Сады Ярамеры были невыразимо прекрасны в своей пустынности. Пустынность, одичание, забвение — все эти романтичные слова шли им. Но кроме того, они были зримыми и величественными, и полными покоя. Их создал рабский труд. Их красота и покой были порождены жестокостью, бесправием, страданиями. Эсдан был с Хейна и принадлежал к очень древней расе — расе, которая тысячи раз создавала и уничтожала свои Ярамеры. Его сознание воспринимало красоту и неизбывную горечь этого места с убеждением, что существование первой не может оправдывать вторую и что уничтожение первой не уничтожит вторую. Он ощущал и ту и другую. Только ощущал.

И еще, сидя в удобном кресле и почти не испытывая боли, он ощущал, что прекрасные горестные террасы Ярамеры прячут в себе террасы Дарранды на Хейне, крыша ниже красной крыши, сад ниже зеленого сада, круто уходящие вниз к сверкающей воде порта, набережным и пирсам, и парусным яхтам. А дальше за портом вздымается море, уходит в высоту до самого его дома, до самых его глаз. Эси знает, что в книгах море лежит внизу. «Сегодня море лежит так спокойно», — говорится в стихотворении, но он-то знает правду. Море высится стеной, серо-голубой стеной в конце мира. Если поплыть по морю, оно кажется плоским, но если увидеть его верным взглядом, то оно вздымается ввысь, как холмы Дарранды, и если поплыть по нему верно, то проплывешь сквозь эту стену, проплывешь за конец мира.

Небо — вот крыша, которую поддерживает эта стена. По ночам звезды сияют сквозь прозрачную крышу воздуха. И к ним можно уплыть, к мирам за пределами этого мира.

«Эси!» — зовет кто-то из комнаты, и он отворачивается от моря и от неба, покидает балкон и идет поздороваться с гостями, или на урок музыки, или пообедать с семьей. Он хороший маленький мальчик, наш Эси — послушный, веселый, не болтливый, но и не застенчивый, с живым интересом к людям. Ну и конечно, очень воспитанный. В конце-то концов он Келвен, и старшее поколение не потерпело бы плохих манер у ребенка из их рода. Впрочем, прекрасные манеры даются ему легко, потому что плохих ему видеть не приходилось. И он не мечтательный ребенок. Живет в настоящем, наблюдательный, сообразительный, но одновременно вдумчивый и склонный подыскивать собственные объяснения, вроде моря-стены и воздуха-крыши. Эси не так близок Эсдану, как был когда-то: маленький мальчик, оставленный позади, оставленный дома давным-давно и далеко-далеко. Теперь Эсдан лишь изредка видит его глазами или вдыхает чудесный многосплетенный запах дома в Дарранде — дерева, смолистой пасты, которой полируют дерево, циновок из душистых трав, только что срезанных цветов, кухонных приправ, морского ветра.., или слышит голос матери: «Эси? Иди скорее, милый. Приехали родные из Дораседа!» И Эси бежит встретить родных — встретить старого Илия-вода с мохнатыми бровями и волосами в ноздрях, который умеет творить чудеса с кусочками липкой ленты, и встретить Туитуи, которая ловит мяч лучше Эси, хотя и младше него, а Эсдан засыпает в кресле без ручки у окна, выходящего на страшные прекрасные сады.