Анастасия Брассо - Поцелуй зверя

…Сумерки — ранние, зимние, пропитали снег сиреневым черничным соком, укрыли бесстыжую наготу стволов и веток полупрозрачной накидкой. Темные тучи, грозящие скорым снегопадом, создали над лесом ночь в середине дня.

Поднимаясь обратно на холм, Юлия почувствовала взгляд. Такое острое, такое знакомое чувство, что холодный пот раньше, чем она успела осознать произошедшее, выступил на лбу, тут же схватившись морозной коркой.

Юлия резко обернулась, покорно ожидая снова чего-то ужасного. Ее даже занесло сюда, в эту первобытную бредятину… Ничего страшного или даже необычного она не увидела. Просто состояние, видимо, такое — нервно-неровное. И немудрено. Особенно в этом месте, с бубнами, кострами и жертвоприношениями!

Она была без сил. Слабость в коленях стала опасной, и холод проникал в самое сердце, несмотря на пуховик и мохеровый свитер. Словно всю энергию высосали, не оставив ни капли. А впрочем, с ней так всегда зимой… И снова тоска сжала плечи властными надоедливыми объятиями. Пришлось признать — язычество не помогло, вопреки Пашкиным обещаниям, и только при воспоминании о нелепой стычке со жрецом и его напуганном виде, злое, слегка болезненное веселье согревало ненадолго кончики холодных Юлиных пальцев.

Привалившись к промерзшему стволу березы на холме, она смотрела на то, как неузнаваемо изменился мир, потеряв солнце.

Бубны, недавно такие задорные, без солнца звучали как-то зловеще, и от этого еще более притягательно.

В ложбине продолжали непонятный обряд. Двенадцать факелов мерцали в резко потемневшем лесу, как некие блуждающие огни в руках заколдованных духов… Перед тем как отвернуться, Юлия прищурилась. Отсюда, с вершины холма, было видно, что те непонятные изогнутые линии, по которым шли девушки — огромная схематичная фигура женщины с раскинутыми, словно для объятия, руками.

Неподалеку, метрах в двадцати от Юлии и чуть в стороне от основных событий, стоял парень. При ее взгляде он равнодушно отвернулся. Парень как парень — обычный. Синие джинсы, черная, немного пижонская, виниловая куртка, мелко простеганная ромбиками. И смешная белая шерстяная шапочка.

Быстро темнело. В синей мгле тени оранжевых костров на белом снегу казались кровавыми.

Делать здесь было больше нечего. Праздник заканчивался, не оправдав надежд.

— Дурная голова ногам покою не дает… — пробормотала Юлия, выпустив изо рта нежно-белую дымку пара.

Опустив плечи и стараясь не обращать внимания на ноющую спину, замерзшие руки и нос, Юлия побрела к автобусу, загребая по снегу промокшими носами ботинок. Выходной пропал.

Наверное, вид у нее был слишком уж удрученный. Парень в белой шапочке проводил ее внимательным, сочувственным взглядом.

Из серых туч повалил снег. Он залепил окна автобуса крупными белыми веснушками и теперь стекал неровными дорожками по матовому слою грязного стекла. Такими же дорожками он тек по лицу Юлии, капая с промокшей челки. Вытерев лоб тыльной стороной ладони, она глубже спрятала лицо в капюшон.

Всю дорогу в метро и душной переполненной маршрутке Юлия с трудом сдерживала дрожащие в горле слезы. И это ей удавалось.

Подходя к дому, девушка мечтала лишь о том, как ляжет спать. И снова, как каждый вечер, постарается вспомнить, вызвать в себе хоть на миг то ощущение легкости, свободы и счастья, яркость бело-лазурного света и ясность понимания сути бытия. Испытать бы это еще хоть однажды! Ради этого, возможно, и стоило бы жить… Только как испытать то, что даже вспомнить толком невозможно?!

Ее, разумеется, продуло. Промочило. Проморозило. Сейчас бы коньяка — согреться, успокоиться. Или хотя бы водки.

— Обойдешься… — мстительно сказала она своему отражению в стеклянной дверце буфета.

Сдвинув брови, Юлия закусила губу. И, обжигая ладонь о слишком прогревшуюся ручку чайника, залила щепотку заварки мутным еще кипятком.

В ванной шумела пущенная под максимальным напором горячая вода, быстро наполняющая паром маленькое пространство.

Чай и ванна — это было все. И это было единственное, чем Юлия могла согреваться в этот одинокий октябрь. В этот бесконечный ноябрь. В этот грустный, безнадежный декабрь.

И это все, что могло ее согревать оставшиеся четыре месяца промозглых московских холодов.

Глава 2

ПОСЛУШНИК

Пречистая Владычице Богородице, упование всех христиан, щедра да всесильна, понеже инаго упования не имамы разве Тебе, Внепорочная Владычице моя…

Вечерняя служба закончилась.

Марк как всегда вышел из храма последним. И теперь плелся по серо-коричневой слякоти, ссутулившись так, словно нес на плечах нестерпимо тяжелый камень.

Листья облетели в считанные дни. Ветра — холодные, промозглые, лютые начались внезапно, сразу после бабьего лета, и вместо рыжих и золотых кудрей на деревьях остались только редкие одинокие листочки, напоминающие о прошлом лете, как всегда сумасшедшем, как всегда пустом. Еще они напоминали о скорой зиме, беспросветной, безнадежной, бесконечной…

Его собственные рыжие кудри — те, которые так любили перебирать в пальцах девушки, и на счет которых его так любили поддразнивать ребята — мол, долго ли сегодня завивался? На фен или на бигуди? — были коротко сострижены. Да еще примяты грубой тканью монашеской скуфьи.

Высокая красно-кирпичная колокольня, пятикупольный храм, выщербленные стены древнего монастыря вносили в душу покой, привычно и мучительно смешивающийся с неизбывным греховным раздражением.

Марк попытался выпрямить спину и сжал губы от боли. Он готов был застонать, но вместо этого как всегда лишь незаметно щелкнул пальцами, чтобы отвлечься.

Старец Антоний, как обычно в это время, медленно шел ему навстречу.

— Что, отрок? — тихо спросил он. — Вижу, тяжко тебе?

Марк ниже склонил голову, спрятал глаза.

— Да, отец…

— Терпи. Твой крест тяжел…

Старец этот слыл достопримечательностью монастыря, как последний из «видящих». К нему ехали со всей страны. Он был схимник, почти отшельник, но — «видящий». И этим все сказано.

Правда, вот — что он видел в Марке? Даже он не мог, наверное, понять, почему мучается этот тонкий, воздушный юноша, созданный, казалось бы, вовсе не для трудной, простой жизни в отшельническом скиту. Он был явно сотворен для города, карьеры, учебы, девушек и счастья.

Недаром зачастую надолго задерживался на нем выцветший и в то же время зоркий взгляд старца. Вот как теперь.

Уже скоро полгода, как Марк здесь — в старом, недавно возрожденном монастырском скиту на окраине Павлова Посада. Полгода каждый день в борьбе с собой и в сомнениях. Впрочем — какие сомнения? Выхода отсюда нет. Никто насильно не держит, просто — некуда выходить. И — незачем. Спасибо Господу, что спас, вовремя надоумил здесь оказаться. Потому что иначе — или тюрьма, или болезнь, а то и смерть, нехорошая, греховная.