Даррелл Швейцер - Стать чернокнижником

Велахронос был добр к нам. Я тепло вспоминаю то время, что мы с ним провели. Он был нам как дедушка или как щедрый дядя. Той весной он сводил нас на детский праздник. Когда Хамакина выиграла приз на конкурсе масок, он встал с места и аплодировал ей, а тот, кто был наряжен богом Гаэдос-Кемадом, с головой воробья, наклонился над ней и осыпал ее леденцами.

Мне казалось, что я уже слишком взрослый для таких забав, но отец так и не отвел меня к жрецам, чтобы объявить мужчиной. Вообще это простой обряд, если только родители не пожелают провести его более пышно. Плата за обряд невелика. Свое видение от богов я уже получил, и все-таки отец не сводил меня на церемонию. Я по-прежнему считался ребенком: то ли был недостоин стать мужчиной, то ли отец просто запамятовал.

А колдовство его становилось все внушительнее. По ночам, когда небо вспыхивало от горизонта до горизонта, он выходил иногда на причал перед нашим домом и разговаривал с громом. Гром отвечал ему, называл его по имени, а изредка произносил и мое имя.

Запахи из мастерской стали еще нестерпимее, число голосов росло, и ночные посетители наводили все больший ужас. Да и отец норой начинал ковылять туда-сюда по дому, дергая себя за бороду, размахивая руками, как сумасшедший, как одержимый разъяренным демоном. Тогда он хватал меня, встряхивал с такой силой, что мне было больно, и умоляюще вопрошал: «Ты все еще любишь меня, сын? Ты все еще любишь своего отца?»

Я так и не смог ответить ему. Много раз это доводило меня до слез. Я запирался в своей комнате, а он стоял за дверью, всхлипывал и шептал: «Ты любишь меня? Любишь?»

Однажды вечером, когда я готовил урок у себя в комнате, а Хамакина куда-то ушла, в окно ко мне залез рослый варвар, искатель легкой наживы, а за ним — щуплый мужчина с крысиной физиономией, из Города в Устье.

Варвар выхватил книгу у меня из рук и швырнул в реку. Он вцепился мне в запястье и рванул к себе. У меня хрустнуло предплечье. Я вскрикнул от боли, а человек с крысиным лицом приставил к моему лицу длинный тонкий нож, похожий на огромную булавку, слегка прижал его к моему лицу прямо под глазом, затем под другим.

Он зашептал, обнажая нечищеные зубы. Изо рта у него воняло.

— Где твой знаменитый папаша-колдун, который забрал все сокровища? Скажи нам, выродок, или мы сделаем из тебя слепую девочку, а вместо косичек привяжем твои собственные кишки…

А варвар просто схватил меня ручищей за одежду и швырнул о стену с такой силой, что у меня хлынула кровь из носа и изо рта.

Я только и смог, что кивком указать им налево, где была мастерская отца.

Потом, придя в сознание, я услышал, как те двое вопят. И этот вопль еще несколько дней доносился из мастерской отца, пока я лежал в лихорадке. Хамакина вытирала мне лоб, но больше ничем не могла помочь. И лишь когда вопли стали тише и перешли в отдаленное бормотание, похожее на голоса, что я когда-то слышал, и на тот голос, который, возможно, принадлежал моей матери, — лишь тогда отец пришел и исцелил меня с помощью магии. Лицо его было пепельного цвета. Он выглядел очень усталым.

Я спал, а босой человек в серебряной маске стоял на поверхности воды — на коленях, — и вокруг моей кровати шла рябь. Он нашептывал мне историю мальчика-цапли, который стоял среди своей стаи в свете зари и остался брошен, когда птицы взлетели. А он так и стоял, взмахивая неловкими, неоперенными руками…

Несколько недель спустя Велахронос нас выгнал. Не знаю, что с ним под конец случилось. Возможно, до него дошли какие-то слухи, а может быть, он узнал правду, то есть нечто такое, о чем и я не знал. Как бы то ни было, наступил день, когда мы с Хамакиной пришли на урок, а учитель встал в дверях и только что не завопил: «Убирайтесь! Прочь из моего дома, дьявольское отродье!»

Велахронос не стал объясняться, ничего больше не сказал. Нам оставалось только уйти.

В ту ночь из устья реки принеслась сильная буря. Черная кружащаяся масса облаков была похожа на монстра, такого огромного, что он мог бы придушить собой весь мир, неуклюже ползущего на тысяче вспыхивающих огненных ног. Река и даже болота бушевали, как взбешенный океан-хаос, существовавший до сотворения Земли. Небеса с грохотом вспыхивали и гасли. На мгновение становилось видно все вокруг — многие мили бушующих пенных волн и тростника, сгибающегося на ветру; а затем наступала полная чернота, и хлестал дождь, и вновь грохотал гром, и снова и снова он называл по имени моего отца.

Отец отвечал ему из своей тайной комнаты, и голос его был так же могуч, как и гром. И говорил отец на языке, совершенно непохожем на человеческий: это были вскрики, скрипучий гогот и свист, подобный бушующему ветру.

Утром все корабли оказались разбиты и полгорода было разрушено. В воздухе тяжело разносились крики скорбящих. Река под нашим домом взбаламутилась и бурлила, а ведь прежде здесь было тихое мелководье.

Многие люди видели в тот день крокодилоголовых гонцов бога-пожирателя. Мы с сестрой сидели у себя в комнате и боялись даже говорить друг с другом. Выйти из дому мы не могли.

Из мастерской отца не слышалось ни звука. Тишина продолжалась долго, и я, несмотря ни на что, начал тревожиться. Мы с Хамакиной встретились взглядами; она смотрела прямо на меня изумленными, широко распахнутыми глазами. Потом она кивнула.

Я подошел к мастерской и постучал:

— Отец, у тебя все в порядке?

К моему удивлению, он тут же открыл дверь и вышел. Одной рукой отец держался за косяк — так и висел на нем, тяжело дыша. Кисти его рук скрючились и стали похожи на когти. Казалось, что они обгорели. Лицо было таким бледным и диким, что какой-то частью моего существа я даже усомнился, что это мой отец, пока он не заговорил.

— Я скоро умру, — сказал он. — Мне пора отправляться к богам.

И я, несмотря ни на что, заплакал.

— А теперь ты должен в последний раз быть мне верным сыном, — сказал он. — Собери тростник и свяжи из него погребальную лодку. Когда закончишь, я буду уже мертв. Положи меня в лодку и пусти ее по течению, чтобы я, как и все люди, пришел к Сурат-Кемаду.

— Нет, отец! Это не так!

Я плакал, и мне вспоминался отец такой, каким он был в годы моего детства, а не тот, который появился потом.

Он с силой сжал мое плечо и свирепо прошипел:

— Это совершенно неизбежно, и это так. Ступай!

И мы пошли вместе с Хамакиной. Почему-то с нашего дома буря сорвала лишь несколько черепичек и плавучий док под люком оказался на месте. И моя лодка тоже никуда не делась, но она была подтоплена и едва держалась на привязи. Мы с трудом вытащили ее, вылили воду и спустили на реку. Каким-то чудом даже весла не пропали. Мы забрались в лодку и молча гребли около часа далеко к болотам — туда, где воды были по-прежнему мелкими и тихими, а тростник толщиной с мою руку раскачивался на фоне неба, будто лес. Я взял топорик, который специально с собой захватил, и срезал несколько тростин, а потом мы с Хамакиной трудились весь день и наконец соорудили грубую лодку. Вечером мы привели ее на бечеве к нашему дому. Я первым поднялся по лестнице, а сестра в страхе осталась ждать внизу. Впервые на моей памяти дверь в мастерскую отца была оставлена открытой. Он лежал на своем ложе среди полок, уставленных книгами и пузырьками, и я с первого взгляда понял, что отец мертв.