Надежда Кузьмина - Тимиредис. Летящая против ветра

Тин усмехнулась:

— Как научишься свободно эту книгу читать, так и сможешь! А сейчас давай ложиться спать — пора.

Летние дни тянулись сладким кленовым сиропом — тягучие, золотистые, восхитительно длинные. Солнце поднималось из-за дальних гор, освещая поляну в редколесье, где стоял наш дом. Дел в деревнях сейчас было немного — летом болеют мало, разве что какой несчастный случай произойдет. Зато пару раз Тин звали подыскать хорошие места для постройки новых домов и рытья колодцев при них. Тин долго бродила по вершине облюбованного холма, забраковала выбранное место, заставила сдвинуть углы на два десятка локтей и развернуть, показала, где должна быть печь, а где — кровать. Ходившие за ней с киянкой хозяева покорно кивали головами и заколачивали в землю колышки. Мне Тин велела встать в сторонке, чтоб не мешаться, закрыть глаза и попытаться почувствовать — где тут плохо, а где — хорошо.

Я сделала, как она велела. Прислонилась к стволу дерева в тени, закрыла глаза и стала поворачивать лицо туда-сюда. А что такое хорошо? Это когда тепло? А плохо — холодно? Или я неверно понимаю?

— Хорошо — хочется прийти и там остаться. А плохо — испытываешь беспокойство, тебе неуютно. В общем, дискомфорт.

Тин, кстати, часто вставляла в речь незнакомые мне слова. Внимательно следила, чтобы я спрашивала, что они значат, запоминала и употребляла их как можно чаще. А часть слов, вроде привычной мне с детства «задницы», произносить запретила, сказав, что девушки так не выражаются. Я уставилась на нее и спросила — а сидят эти вежливые девушки на чем?

Выяснилось, не на задницах, а на задах. Если честно, разница мне принципиальной не показалась.

Пока думала о расширяющемся лексиконе, Тин подошла ко мне и, велев не открывать глаз, потащила за собой, время от времени останавливаясь и спрашивая:

— Тут хорошо?

Иногда было хорошо, иногда я мялась с ноги на ногу, что Тин трактовала как «плохо». Иногда никак.

— Хорошо. Открывай глаза. Полное совпадение с моими ощущениями.

Следившие за нами крестьяне кивнули. Я захлопала глазами. Выходит, я и в самом деле что-то чувствую?

За свою работу Тин попросила шерсти и отрез полотна. И дома усадила меня за прялку, которая нашлась на чердаке. А потом сшила мне длинное — до лодыжек — платье, штаны под него и связала шерстяную жилетку. Такой роскошной одежды у меня никогда еще не было!

Уже позже я поняла, что Тин дала мне пару недель отдыха, прежде чем взяться за меня всерьез. Она расспрашивала меня о том и о сем, рассказывала сама — и о дальних городах, и о больших кораблях, о странах, где почти не бывает зимы. Я слушала с широко раскрытыми глазами — ее истории казались дивной сказкой. И что еще важнее — в первый раз в жизни кто-то говорил со мной, видел меня! Я больше не была пустым местом с руками, куда можно сунуть — по надобности — ведро с тряпкой, ухват с горшком, грабли с тяпкой или подойник. В конце концов я решила, что когда вырасту, буду похожей на Тин. Такой же умной, сильной, независимой. И не подпущу к себе на три лиги ни одного мужчины! Потому что они — гады!

Насколько они гады, я узнала, когда однажды мы отправились по делам в мою родную Зеленую Благодень. Тин зашла в одну из изб, осмотреть искусанного осами мальчугана, а я осталась на улице. Очень гордая и новым статусом, и новым платьем. И, когда показалась ватага из полдюжины подростков во главе все с теми же Елькой и рыжим Зимкой, и не подумала прятаться, как делала это раньше. А гордо сообщила:

— Моя мама приплыла на корабле! И она умела читать!

Пацаны заржали.

— Умела-умела, да не читать! — Елька сложил из пальцев кольцо и ткнул в него указательным пальцем другой руки. — Всей деревне давала, кого хочешь спроси!

Парни загоготали еще громче.

— Вот и ты, шлюхина дочка, расфуфырилась… по стопам мамки собралась? — процедил длинный прыщавый Иржик. И добавил, вызвав новый взрыв хохота: — Так мы того, подсобим!

— Неправда! — я почувствовала, как из глаз брызнули слезы. — Мама не такая!

— Такая-такая, — парни приплясывали вокруг, кривляясь.

— Не-е-ет! — и бросилась на Ельку.

Когда на крики и шум из избы выскочили Тин с хозяйкой, мы катались рычащим вопящим клубком в дорожной пыли. Я дралась изо всех сил — колотила кулаками, лягалась, царапалась, кусалась — мне было так больно, что я не чувствовала ударов, сыпавшихся на меня. Подол нового платья был разодран до пупа, глаз подбит, в волосах полно грязи. Зато я выбила кому-то зуб и надорвала ухо.

Тин выволокла меня из потасовки за руку, а потом рявкнула на парней так, что те рванули прочь по улице не оглядываясь.

Вечером, закончив зашивать испорченную юбку, я спросила:

— То, что они говорили о маме, правда?

— И да, и нет.

— Как это? Либо что-то было, либо не было! — вскинулась я.

— Она была беззащитна, больна, не могла говорить, страшно боялась за тебя, понимаешь? Она хотела, чтоб тебя оставили жить. У нее не было выбора. А я, я узнала о том, что происходит, слишком поздно.

Значит, её заставили. А потом сами обвинили. И её, и меня.

Я. Их. Ненавижу.

И я сделаю все, чтобы не быть беззащитной! И никому не уступлю!

— Мири, не злись. Такова жизнь. Они всего лишь люди.

Они — плохие люди. И я не забуду того, что случилось. Они же ее убили!

— Мири! Подумай о том, что, какими бы они ни были, ты осталась жива. А если б тебя бросили в лесу? Подумала?

Ох-х…

Я не знаю, что думать. Но то, что в этом мире плохо слабым, похоже, верно. Я не буду слабой. А с мамой… Ведь кто-то же был первым? И настанет день, я узнаю, кто это был. И отомщу.

С того дня я засыпала Тин вопросами. Я не знала, что конкретно мне нужно, и хотела всего — учиться читать и писать, изучать травы и их применение, узнать, как можно научиться магии, — почему-то последнее казалось мне самым привлекательным и перспективным. Но пока особых прорывов не было — мы ходили за травами в лес, иногда даже с ночевкой. Тин говорила, говорила… я узнала кучу новых слов, научилась считать, выучила таблицу умножения, узнала, как выглядят деньги, — до того, как переехала к травнице, я даже медяка в руках не держала. Расширила лексикон — оказалось, что в мире уйма интересных слов, которых я не знаю. И из которых можно сооружать очень интересные конструкции. Когда мы на узкой тропинке у реки столкнулись с Зимкой, я обозвала того перманентным олигофреном. Зимка открыл рот, а Тин засмеялась.

Каждый вечер Тин упорно мазала меня зеленой дрянью. Я уже знала, что вонючая каша помогает рубцам рассосаться, усиливая кровоток. И верно — сетка самых тонких уже бесследно сошла. Но чесалось это все невыносимо…