Макс Фрай - Ключ из жёлтого металла

— Намазано, — мрачно киваю я. — Не медом, какой-то другой дрянью, но намазано, факт. Смурной я в последнее время, а там это всем по барабану, в смысле, никому не мешает, вот я и…

— Очень разумно, — кивает Рената. — А еще разумнее было бы сразу повеситься. Чего тянуть?

— Просто я не ищу легких путей, — огрызаюсь.

На самом деле я, конечно, ломаю комедию, меня уже отпустило, в этом доме меня всегда отпускает, прожив здесь несколько дней, я, чего доброго, снова начну врать себе, будто в человеческой жизни есть какой-то высший смысл, заранее содрогаюсь.

— Заметно, что не ищешь, — вздыхает Рената.

В отличие от Карла, которому нравится решительно все, что я делаю, Рената, я знаю, немного обижается, что я не живу вместе с ними. Пока я учился и работал, все было в порядке, в смысле, объяснимо: ребенка нет дома, потому что он занят делом, чего ж тут непонятного. Но с тех пор как я осуществил мечту своего детства и стал умеренно богатым бездельником, ситуация изменилась. У меня больше нет дел, препятствующих воссоединению с семьей, значит, заключает Рената, все дело в отсутствии желания. И это ей, конечно, неприятно. Я бы с радостью ее разубедил, да не умею, сколько раз уже пытался; впрочем, я всегда очень стараюсь и сейчас еще раз попробую.

— Ты понимаешь, какое дело, — говорю. С набитым, между прочим, ртом, потому что никакой экзистенциальный ужас не в силах оторвать меня от Ренатиного омлета.

— Не понимаю. Сперва прожуй, — сердито отвечает она и тут же ласково улыбается, гладит меня по голове — дескать, молодец, продолжай в том же духе, лопай, пока дают.

У Ренаты легкий характер, она не способна сердиться дольше нескольких секунд кряду. Я в детстве думал, все взрослые так устроены, и когда пошел в школу, ужасно удивился, обнаружив, что другие люди не столь отходчивы. Никак не мог взять в толк, зачем растягивать ссору надолго. Ну, рассердился один человек на другого, бывает, высказал недовольство и забыл — казалось бы, чего проще. Впрочем, я до сих пор так и не понял, зачем люди подолгу сердятся друг на друга. Жизнь и так непростительно коротка, ничего толком успеть невозможно, времени так мало, что, можно сказать, вовсе нет, даже если не тратить его на всякие глупости вроде ссор.

— Так что ты хотел сказать? — спрашивает Рената, разжигая огонь под чайником.

— Я хотел сказать, что ошибся, когда обеспечил себе возможность бездельничать. Осуществил золотую мечту человечества, думал, буду теперь вовсю наслаждаться жизнью. А вместо этого тупо сижу на заднице и размышляю о тщете всего сущего. Оказывается, если человека лишить необходимости восемнадцать часов в сутки бороться за выживание, он тут же начинает думать, зараза такая. По большей части о смысле жизни, а такие размышления добром не заканчиваются. Не успеешь опомниться, а уже стоишь на краю мира, голенький, беззащитный и до отвращения невежественный, не понимая, что делать со всей этой сомнительной роскошью. Впрочем, может быть, это я один такой дурак, а все остальное человечество прекрасно справляется с сытостью и досугом, не знаю. Факт, что мне тошно, и чем дальше, тем хуже. Помнишь, какой я был угрюмый прошлым летом?

Рената сочувственно кивает, и я, выдержав эффектную паузу, говорю:

— Так вот, тогда я был веселый и жизнерадостный, если сравнивать с замороченным мрачным хмырем, которого ты сейчас зачем-то кормишь. Не хотел у вас в таком виде появляться, принц датский в доме хуже шкодливого кота, все углы своим смятенным духом провоняет, проветривай потом… Я бы и сейчас не приехал, если бы Карл не сказал, что дело есть. Дело — это святое. Особенно чужое, особенно, когда своих уже давно нет.

— Очень хорошо тебя понимаю, — серьезно говорит Рената. — Сама так же маялась в твои годы. Впрочем, нет, вру, я постарше была, когда меня скрутило. Потому и уехала из дома. Так-то, на сторонний взгляд, жизнь у меня была хорошая, что называется, «как у людей». Все у меня было, только смысла в этом не было и не предвиделось. Совсем до ручки дошла, вот и устроила себе житейскую катастрофу, чтобы не удавиться в чулане. А потом занялась чужими делами — вашими с Карлом. И все как-то само собой наладилось.

— И жизнь обрела смысл? — спрашиваю недоверчиво.

— Да нет, конечно, — смеется. — С чего бы? Но мне больше не хочется удавиться в чулане. Только это и важно.

— Пожалуй, — растерянно соглашаюсь я. Хотя, на мой взгляд, просто не хотеть удавиться в чулане — это слишком мало, несерьезный жизненный итог, тем более для такого совершенного существа, как Рената. Вот мне, к примеру, удавиться вовсе не хочется, а толку-то? Впрочем, возможно, у меня еще все впереди. Оптимистический, черт побери, прогноз.

— Мне снова нравится сам процесс, — говорит Рената. — Чем дольше живу, тем больше нравится, хочешь, верь, хочешь — нет. Хорошей погоды совершенно достаточно для счастья, а в плохую можно, к примеру, испечь яблочный пирог. — Для пущей убедительности Рената вынимает пирог из духовки и принимается его резать. — И никакого дополнительного смысла не требуется, — заключает она. — Как в детстве.

Вот этого я как раз не понимаю совершенно. Хотя помню, конечно, как здорово было в детстве. Процесс бытия казался столь увлекательным, что никакого дополнительного смысла действительно не требовалось, тут не поспоришь.

— Значит, ты у нас мудрая, а я нет, — говорю, принимая из ее рук блюдо с пирогом.

— Ты мальчик, — вздыхает Рената. — У тебя, считай, никаких шансов. Я мудрых мальчиков вообще никогда не встречала, кроме Карла, конечно. Но он не в счет.

— Ну да, — смеюсь, — как-никак сын Снежной королевы.

— Почему это?

— Неужели он тебе не рассказывал? Бабушка Анна была судовым врачом, вечно по полгода в рейсе, а Карла оставляла с Фридой, ты же помнишь Фриду?

— Помню, конечно. Но Снежная королева тут при чем?

— Карл вечно спрашивал, почему мама уезжает, не живет дома, как все остальные нормальные мамы. А Фрида, всегда ценившая вымысел превыше скучной правды, рассказала ему по большому секрету, что мама — Снежная королева. Дескать, после того как Кай сбежал, она решила, что, чем чужих детишек воровать, лучше завести собственного ребенка, и тогда родился Карл. Маме здесь очень жарко, но она так любит сына, что иногда все-таки приезжает и терпит жару. А забрать его к себе, понятно, не может, замерзнет он там, потому что родился не пингвином, не моржом, не белым медвежонком, а нормальным человеческим мальчиком, кто же знал, что так получится. Карл, понятно, поверил, а кто бы в пять лет не поверил? Тем более ты же помнишь, какая у нас бабушка Анна была блондинка?

— Да уж, по сравнению с ней даже я — брюнетка, — смеется Рената. — И почти мулатка.