Макс Фрай - Жалобная книга

А мне того и надо: прогуляться.

Стоянка II

Знак: Овен

Градусы: 12°51′26'' – 25°42′51''

Названия европейские: Альботаим, Аллотхаим, Альрохан

Названия арабские: аль-Бутайн – «Брюшко, Маленькое Чрево»

Восходящие звезды: эпсилон, дельта и пи Овна

Магические действия: изготовление пантаклей для поиска источников и кладов

С утра, дожидаясь завтрака в «Шоколаднице», я успел схоронить мамашу – это для начала.

Чуть не свихнулся от диковинной смеси тоски и облегчения; уши пылали от стыда, но к вечеру тоска отступила вовсе, а облегчение сорвалось с цепи и оказалось самым настоящим ликованием. Вины за собой я больше не чувствовал. Веселился, словно бы матушка не умерла, а, скажем, уехала в отпуск. Или, того лучше, вышла замуж за иностранца (если у кого-то достанет воображения представить себе иностранца, решившегося жениться на приземистой басовитой толстухе шестидесяти семи лет от роду), уехала на край земли и никогда, никогда, никогда не вернется. Ревнивый муж не позволит, например. Или просто не хватит денег на билет. А нам того и надо.

Два дня спустя я впервые привел Галю к себе домой. В нашу с матушкой то бишь квартиру. Теперь это называлось: «к себе». У меня, пожалуй, хватило бы энтузиазма трахнуть ее непосредственно на мамашином смертном ложе, но Галя почуяла неладное. Спросила: «Где ее комната?» Сказала: «Я туда не пойду!» Ну и ладно. Не очень-то и хотелось. Так разве, смеху ради…

Устроились на моем диване, в гостиной. Призрак матушки не препятствовал моей эрекции, а преждевременной эякуляции, напротив, не способствовал. Вот уж не ожидал от покойницы такого великодушия. Все у меня выходило не просто хорошо – отлично! Как никогда. И не только с Галкой. Постель тут вообще дело десятое. Главное, я теперь чувствовал себя так, словно вместе с матушкой в крематорий отправились все семнадцать пар моих коротких штанишек, и восемь совочков из красной пластмассы, и ненавистный, громоздкий, гремучий дядькин велосипед, на котором я так толком и не выучился ездить: сперва ноги до педалей не доставали, а после просто надоело падать. И кажется, в колумбарии упокоились воспоминания обо всех неудачах и промахах, ошибках и обидах. В тот вечер я был взрослым младенцем, почти без прошлого, почти без личной истории – так, карандашный набросок в несколько страниц, ничего толком не поймешь.

Галя выла, как раненая волчица, закатывала глаза и содрогалась так, что меня почти укачало. Но в финале вместо обычной благодарной сонливости я испытал азарт и досаду. «Как могло выйти, – думал я, – что за последние четыре года у меня не было никого, кроме этой женщины?»

А вот так и могло.

У Гали была квартира, у меня – матушка. Многие пары сходятся по той же причине. Одному некуда податься, другому, обладателю стылого, холостяцкого жилья, нужен хоть кто-то, хоть изредка, а лучше бы – на постоянной основе. Но это уж как повезет.

Признаваться себе, что я вовсе не люблю Галю, а довольствуюсь ею за неимением лучшего, было вовсе не противно. Было даже приятно, что греха таить! Разнообразные новые возможности сопели под дверью, цокали коготками в коридоре, как одомашненные ежи. Я наслаждался их близостью.

Галка почуяла неладное. Разревелась, укоренившись носом в моей ключице. «Я так люблю тебя! – говорит. – Мне так с тобой хорошо, так хорошо…»

Идиотка. Зачем реветь раньше времени, если хорошо? И зачем врать, если плохо?

Я так ей и сказал.

Уже неделю спустя на этом диване побывала рыжая Оля, девятнадцатилетняя студентка, родом, кажется, из Подольска. Месяц изображала неутолимую страсть, в духе «Девяти с половиной недель», между делом осторожно вынюхивала: не подсоблю ли с московской регистрацией? Я бы и рад помочь, но жертвовать девственной чистотой собственного паспорта ради чужих бумажек – как-то уж очень нелепо. Да и хлопотно; не зря фиктивные браки денег стоят. Тяжкий, неблагодарный это труд: жениться.

Потом была Инна, маленькая, полная, усеянная веснушками, виртуоз, между прочим, в оральном деле, каких поискать. Этой от меня ничего не было нужно – разве только мужу-гуляке отомстить. Потому и не скрывала от него ни единой подробности, даже адрес мой зачем-то разболтала. После третьего кряду визита раззадоренного супруга пришлось завершить наш роман. Войны мне хватало при мамаше, теперь отчаянно хотелось мира.

Обе рыжие совместными усилиями принесли мне удачу: появилась новая работа, случилась неожиданно успешная и быстрая, слишком быстрая даже, карьера. Волной пошли какие-то бесконечные выборы, от губернаторских до президентских; море работы, непрерывная, многомесячная медиа-истерика, и я в центре циклона, почти величественный в своем пофигизме. Где наша не пропадала? Да, собственно, нигде не пропадала пока.

В финале этого марафона была грандиозная пьянка по случаю нашего общего умеренного успеха и последний, решительный гонорар, размер которого позволял целую неделю упиваться собственным могуществом, а потом еще три месяца – просто радоваться. Отпуск на Филиппинах, недорогие, но качественные объятия туземных девиц, экзотические коктейли под звездным небом, ночное купание в океане, почти экстатический восторг и дикий, животный ужас, охвативший меня, когда тело осознало, что болтается уже не между небом и землей, а между двумя темными, густыми, как застывающее желе, безднами. Был и восторг благополучного возвращения на берег, всего-то несколькими минутами позже. Кому суждено быть повешенным, не утонет, как же, как же…

Потом дело пошло хуже, меня накрыла вялотекущая московская депрессия. Была какая-то фрилансерская работа, все больше по мелочам, утреннее пиво вместо кофе, непременный послеобеденный коньяк, вялотекущие ночные кутежи – когда в компании коллег по многочисленным бывшим халтурам, а когда и в полном одиночестве, лицом к лицу с новеньким монитором, чьи технические характеристики должны были уберечь мои глаза от слез, да вот не всегда справлялись с этой задачей.

И вдруг, откуда ни возьмись, румяная, черноглазая Маша неожиданно упала мне в руки – не с неба, из окна бельэтажа. Ну, положим, не упала, а деликатно сползла с подоконника под восторженный писк подгулявших подружек. Очень уж, объясняла потом, захотела познакомиться.

Был короткий, пылкий, как в школьные годы, роман и тихая, без особых понтов свадьба. Был новорожденный сын Егорка; когда я первый раз взял его на руки, содрогнулся от страха и, не стану врать, брезгливого недоумения: что за существо такое нелепое? И при чем тут, собственно, я?! И острая, щемящая, никогда прежде не испытанная нежность, накрывшая меня теплой волной несколько месяцев спустя – просто так, ни с того ни с сего. Просто дошло наконец. Как до жирафа. Были Егоркины первые шаги, и вторые шаги, и третьи, и четвертые. Слово «папа» он выучил гораздо позже, чем «мама» и «дай», но я на него не в обиде. «Мама» и «дай» действительно важнее. Умница, сынок.